История журналистики Русского зарубежья ХХ века. Конец 1910-х - начало 1990-х годов - Владимир Перхин Страница 58

Михаил Андреевич Осоргин (наст. фам. Ильин; 1878–1942) – прозаик, публицист, журналист. В периодике – с 1895 года. В 1908–1913 гг. эмигрировал впервые; это время активной журналистской деятельности. Из Италии он шлет очерки и статьи в «Вестник Европы» и «Русские ведомости». В 1918 г. – один из организаторов Всероссийского союза журналистов.

В ноябре 1921 г. редактировал бюллетень «Помощь».

В 1922-м был выслан. Поселился в Париже, печатался в основном в эсеровской газете «Дни» (до разрыва с А.Ф. Керенским в 1927 г.) и в «Последних новостях», выступал в разных жанрах: статья, фельетон, некролог, эссе, мемуарный очерк. Был склонен создавать циклы, печатавшиеся в течении нескольких месяцев или даже лет. После оккупации Парижа бежал в Шабри на юге Франции и два года до своей смерти в ноябре 1942-го вел циклы «Письма из Франции» и «Письма о незначительном», отправляя их друзьям в Нью-Йорк.

«Новое русское слово» (Нью-Йорк, 1910 – издание продолжается) – ежедневная газета. Ее редактором был близкий к эсерам М.Е. Вейнбаум, сотрудник газеты «Русское слово» в годы первой мировой войны. «Люди земли» – из цикла «Письма о незначительном».

Все они принизаны тревогой о России и человечестве, верой в победу, чувство родины и общечеловеческие ценности.

Мы живем в необычайной путанице противоречий. Я не поверю человеку, который скажет, что его отношение к происходящему в мире или хотя бы в земле его отцов ясно и бесспорно; такой человек внушил бы мне страх отсутствием в нем… человеческого. Фанатик, партиец, кретин, себялюбец, раб, линованный мозг, автомат, святой, блаженный, но не мыслящая личность. Чтобы не оскорбить его приложением одного из таких эпитетов, я предпочту ему не поверить; он настолько запутался в противоречиях, что уже не может шевелиться; он успокоился, он мертв. Живой человек до последней крайности бьется в сети вопросов, большинство которых логически безответны; только чувство, логике не подчиненное, может указывать выход из страшного лабиринта, в который заводит нас мысль.

Довольно одного примера. Всякому культурному (не «цивилизованному» только, а культурному, развившему в себе до известной высоты качества, отличающие человека от других животных), – всякому такому человеку не может не быть отвратительным насилие и убийство. Заповедь «не убий» не только религиозный догмат, а ступень развития. И вот, искренне и глубоко приняв эту заповедь, отрицая войну всеми силами души, мы в то же время в подсознании радуемся военным победам нашей стороны, желаем кровавых поражений стороне враждебной. Чужая бомба – варварство, своя – сладкая музыка. Люди доходят до того, что готовы приветствовать эту «свою» бомбу даже тогда, когда она может обрушиться на их собственную голову. В Париже, в Осло, в других завоеванных, униженных, ограбленных европейских городах население приветствует налет английских аэропланов, – и это не пустые рассказы, это подтвержденная правда: при звуках сирены ликующе выходят на улицу в радостном оживлении, смотрят приветственно, машут платками. В своем так называемом нормальном сознании я не вижу большой разницы между немцем и русским: оба люди, оба человеки, хотя бы раса германская в моем беспристрастном суждении была гораздо грубее, животнее, ниже славянской; все-таки немец для меня – тоже человек, то есть, способен им быть или стать, так что не сравнительная оценка вызывает во мне отталкивание, а нечто иное, логикой не оправдываемое, объяснимое только состоянием моего чувства и все-таки законное. Это, скажем, понятно, естественно, даже если человечески не справедливо, – законность и справедливость не одно и то же. В особенности это понятно в данный момент высокого развития германской цивилизации и последнего краха ее духовной культуры; притом в момент, когда мы – враги. Но как быть мне с Россией, с СССР? Я страстно желаю ей победы, желаю без всяких расчетов и умствований: это – земля моих отцов, моя земля, которая дважды вышвыривала меня из своих пределов за эту самую страстную к ней сыновнюю привязанность, за желание ее народам блага, как я это благо понимал и продолжаю понимать. Сказать, что я ее прощаю, было бы великим к ней неуважением; то же и к себе. Я не забыл и не забуду, прощать не хочу и не умею. Я создаю себе уверенность (или иллюзию), что меня (пишу «я», «меня», но говорю не о себе одном) обидела не земля, изгнал не народ, а накипь на народе, сначала власть царская, затем преображение ее в диктатуру фанатиков, практиков и исповедников того же государственного насилия в несколько иной внешней форме. Я не им приписываю «социальные завоевания», которых не отрицаю, но которые теряют всякое значение и смысл, пока личность человека и гражданина в цепях и раздавлена, пока не она – хозяин своей земли. Поскольку в России, наводненной врагами, происходит борьба культур и народов, моя позиция, позиция русского человека, проста и понятна; но там идет борьба двух политических идей, двух деспотизмов равного качества. Оба лживы и гибельны, обоим я не могу не желать поражения. Не социальным системам, которые я, конечно, не смешиваю, а политическим, между которыми различия почти нет; им обеим я одинаково хочу гибели, полного крушения; настолько одинаково, что даже не знаю, который из них «враг номер первый». А между тем поражение одного может стать окончательным торжеством другого.

Логически моя позиция противоречива. Логика говорит: пусть оба задохнутся в смертельных объятиях. Но чувство делает поправку: пусть мой народ задавит и изгонит врага из моей земли. А дальше? Дальше область ни на какой логике не основанных мечтаний и надежд: мечтаний о чуде, надежд на пробуждение, на освобождение от политического рабства, возможно, силой того же оружия, обращенного внутрь. Не социальная реставрация, – такого безумия ни мысль, ни чувство не допускают, да, к счастью, оно и немыслимо. Но и не только смена людей у власти, – что толку в дворцовых переворотах! Но что же? Мысль путается в противоречиях, чувство упрямо настаивает. Другие знают лучше? Их счастье, но я им не завидую: я их боюсь!