Тайный год - Михаил Гиголашвили Страница 58

Нет, каждый человек за свою нетленную душу сам в ответе. Что посеешь – то и пожнёшь! Вот мамушка Аграфена в детстве учила: дождь идёт – а в каждой капле новая душа на землю отправляется. Капля лопнула – а дух-то из неё кубарем выскакивает и к новорождённому телу летит. А град хлещет – это архангел Михаил души грешников пригоршнями о камни бьёт, в прах превращая.

Но обделена моя держава благами. Нет в ней тепла и света. Так Бог решил – могу ли я противиться? Что есть – то есть, и другого не будет. Солнце если и проглянет летом, то больше пожжёт, чем согреет, – и в другие края укатится, дымы спалённых полей и копоть тлеющих болот оставив. Может, оттого народ мой скрытен, молчалив и угрюм, что холод и тьма всегда? В Москве зимой на дорогах – ледяная корка под грязным снежным месивом, люди руки-ноги почём зря ломают – вот бабушка Софьюшка так сковырнулась, в повозку садясь, что сразу обе руки сломала да от горя скоро померла, кляня на чём свет стоит свою несчастную судьбу, турок, её родной Царьград взявших, и мужа своего, царя Ивана, с его Московией, где весной – топь непролазна, лужи, горы талого снега (сколько его в реку ни сыпь – конца нет), летом – дикая пыль, жарь, гарь, ну а осенью – серая жижа, в сапогах по пах ходить надо, про зиму же и говорить нечего. Так и живём, свой крест несём…

«А клочок? Где клочок?» – всполошился вдруг и стал всматриваться в полутьму. Клочок на столике белеет.

Потянулся, взял, стал вертеть, смотреть, обнюхивать, ногтем колупать. Зело странно… Не сам же мертвяк её написал?

Надо Бомелию клочок показать – пусть осмотрит. Он, хитрый пёс, всякие буквы знает, и по-латыни, и по-аглицки, и по-польски, и по-славянски. А вот что немецкий знает, отрицает, хотя донесли, что родом он как раз из Силезии, там детство провёл – как же немецкого не знает? И почему скрывает? О нём и многое другое говорят, да нужен для помощи, много чего понимает…

– Прошка! Ониська! – позвал, но никто не вошёл, хотя за дверью был слышен бубнёж и звон ковшей.

Всунул ноги в домашние чёботы, подобрался к щели – так и есть: слуги сидят, ноги на лавки уложив, калачи уплетают, а Прошка, как обычно, что-то врёт Ониське. О чём сегодня?

– Ты смотри, шуряка, всю одёву царю чистой подавай – он свежее любит. У немцев научился, в Воробьёве, царёвой вотчине. Там их домов с пяток было, садовничали, мясо вялили, наливки делали, даже пастор был свой. Оттого царь по-немецки знает и их порядкам научен. И зело немцев уважает! И доверяет больше всех, почитай! И любит посильнее, чем нас!

Ониська простодушно удивился:

– Как можно? Немцы любит?

– Ну, дуролом, мы ж – свои, чего нас любить, куда мы денемся? Ты вот свою ногу аль руку любишь? Ну и вот. И он так. Чего нас любить, ежели мы ему дадены в полную власть и, кроме докук, ничего не доставляем? – Прошка торжествующе прихлопнул по столу. – А немцы нужное делают, вот как наш Шлосер. Да и безопасны они для него…

– Как же… того… война?..

Прошка рассудительно поднял палец:

– Э, нет! Немец – он разный! Есть мирные немцы, есть немирные, есть силой замирены или верой смирены… Тут они все тихи да ласковы, как собаки ластятся к нему, – да и как по-иному, ежели из рук царя кормятся? Не будут же псы своего псаря кусать? Или с трона гнать? Какой им толк кормушку терять? А ну придёт новый царь и погонит их взашей? А наши людишки всё больше норовят пакости сотворить. Да к тому каждый княжонок себя царём мнит и на трон взобраться втихаря надеется. Докумекал, балдоха?

Ему понравилась Прошкина болтовня – здраво рассуждает! Его бы в Думу, чтобы не Ониське блохатому, а боярам пояснял, что не всякая мелкая корнь от Даниловичей, Мономаховичей или Гедиминовичей должна на московский престол губу раскатывать, хотя, конечно, за триста лет князья, как змеи в клубке, переплелись меж собой так туго, что если хорошо поискать, то обязательно у каждого в предках какой-нибудь хвосточек найдётся, за коий его на трон протащить можно.

Прошка, закончив свой калач, отломил половину у Ониськи:

– Не жрёшь? Давай сюда! А бояре у нас – сам знаешь каковы: глаза завидущи, руки загребущи, так и зыркают, чем бы поживиться. Но ничего, государь их по рукам-то крепко хлещет, чтоб не наглели! Вот был такой князь Пётр в Ростовском княжестве, кое папенька царя, Василий, к рукам прибрал…

И Прошка поведал: когда Ростовское княжество к Москве отошло, то этот князь Пётр по милости государя не в застенок, а в Нижний Новгород был отправлен воеводой, но там вместо усердия принялся исподтишка мстить и гадить – нечестно служил, не просто тащил себе в мошну что ни попадя, а с умыслом и злобой ещё и портил всё, до чего был в силах дотянуться:

– Отмщал, значица, хотел царю покруче насолить, отомстить за свою опалу.

– А чего солил?

– А всякое непотребство деял! То при стройке гнилые доски в стену заложит – она и рухни! То реку не там, где надо, перегородит – а она и залей людей насмерть! Где пожар затеет на складах, где мор на людей напустит через жидов и отраву… Где еду гнилую воинам скормит, где ещё что… Много худого творил этот хмыстень бесстыдный! Ну, наш государь его за то и покарал – выслал сорок всадников его взять. Князь Пётр, как их увидел, так жезл свой бросил наземь – мол, повинуюсь! Ещё бы не повиноваться, когда сорок хищных туйгунов на тебя нахлынут!

– Страшно!

Прошка подтвердил, забирая у обомлевшего шурина остатки калача:

– Жуть! И все как на подбор исполинские верзилы, отборные! Избили этого князя Петра кочергой, содрали с него одёжу и в чём мать родила кинули в позорные сани – дескать, к царю на правёж тебя отвезём. И повлачили куда-то. Отъехав малость, на берегу Волги встали. «Что такое?» – спросил князь (он, нагой, замерзал и хотел быстрее в Москву попасть, чтоб там перед царём как-нибудь отвертеться). «А коней напоить». – «Нет, не для коней та вода, а для меня! Пить мне её – не испить!» – заплакал князь. «Ты прав, собака!» – сказал главный и отсёк ему голову прямо в санях, на задок шеей уложив. Труп сбросили в реку, а голову отвезли в Москву. Царь, увидев её, изволил по щекам похлопать: «Ах, голова, голова, много ты плохого сотворила, а теперь молчишь, как ни в чём не бывало! Пробазарила ты свою жизнь зря! Нехорошо! Пойди охолонись!»

– Кому? Голове отрубной молвил? – не понял Ониська.

Прошка внушительно кивнул:

– Ну а кому – не мне же?! Он страсть как любит с отсечёнными главами возиться: когда на пиру отсекли голову боярину Силантьеву, то царь положил её перед собой и в рот ей кушанье ложкой вкладывал…

Ониська онемело перебирал по столу руками.

Прошка, собрав в большой ушат мисы и плошки, вынес их на лестницу, отдал охране и, довольный перепугом шуряки, продолжал:

– Да это ещё что! Ты послухай, что царь с князем Казариным сотворил! Такого и не удумаешь! Поймал того на хабаре ^[93] и велел разорвать его четырьмя огромадными колёсами, а сам подбадривал, крича, чтобы помедленнее вертели колёса: «Гой-да! Не спеши! Гой-да!»