Тайный год - Михаил Гиголашвили Страница 57

…За окнами постукивает ледяной дождичек.

Он – один, мал, беспомощен – разбужен неясным шумом, вылез из постелей. Идёт через палаты, минует одну, другую, а свет из-под новых дверей всё ярче, всё мощней. Вот, распахнув последнюю дверь, видит: по огромному залу шандалы с горящими свечами расставлены, посреди стол с гнутыми львиными лапами, на столе – гробина. В ней – мёртвый батюшка Василий, руки на груди сложены, редкие власы назад зачёсаны, а во лбу вместо венчика – гвоздь золотой вбит! А руки у батюшки волосасты и когтисты! А по мёртвому лицу слизни ползают!

В ужасе кинулся бежать назад. Мечется туда и сюда, как рыба в садке, а выхода нет. И окна в палатах замурованы, только одно, чистое, блестит разноликой слюдой. Туда!

Кое-как, разбив ногой окно, выглянул. Вот откуда шум! Да это он в Кремле! На стенах стрельцы с палашами торчат, знаки факелами подают. Люди под стенами снуют, нарядный люд ходит – то ли праздник, то ли ярмарка. Всё лотками уставлено, а на них чего только нет! Петушки сладкие, кренделя, калачи… Крики:

– Ай да пироги, только зубы береги! С сахарным примесом, в полпуда весом!

– Блины, блины! Сочны, молочны, крупитчаты, рассыпчаты!

Дальше – заячьи шкурки, железная рухлядь – скобы, подковы, скребки, уздечки. На прилавках – щепетильный товар: иголки, булавки, заколы, пугвы, тесьма, лента, «кому мыльце – умыть рыльце?». Где-то ходи узкоглазые сидят, снадобьями торгуют, длинные косы оглаживая. Квасники разносят своё:

– Вот квас – в самый раз! Пробки рвёт, дым идёт – запыпыривай!

Рыбники из ряда кричат, что сёмги пуд – сорок копеек тут! Селёдками за хвосты в воздухе потряхивают:

– Бери – не хочу, на полушку проглочу! Сам ловил, сам солил!

А прямо под окном – лоток с кусками тёмного мяса. Два продавца крутятся, что-то на колоде рубят: один топором машет, другой помогает, держа лошадиную ногу за копыто и говоря:

– Ты его, Нилушка, лучше на три кусмана руби!

«Что? Нилушка? Тать! Поймать!»

Выпрыгнул из окна, метнулся к лотку, где имя ненавистное прозвучало. Но лоток вдруг пропал. Он спешит по рядам – найти не может!

И, как назло, стая собак за ним увязалась. Он бежит – и собаки бегут, лают, за ноги цапнуть норовят, только уворачивайся! Вот уже из рядов выбежал, а собаки не отстают. О Господи! И всё новые подбегают, в стаю внедряясь! Откуда они? Из псарни вырвались? Пожар где? Урчат, скулят, визжат и подпрыгивают, то ли куснуть, то ли лизнуть норовя. А те псы, что сзади безгласно струятся, – самые опасные: пасть от лая свободной держат, чтоб вцепиться наверняка!

Да нет, это не собаки, это татарчата! Татарчата! Целая стайка – полуголы, скуласты, щекасты… Бегут, хватают за руки, за рубаху, кричат:

– Кетмень дай! Бушлат дай! Ялла! Тенге дай! – цапают за локти цепкими коготками.

Он кричит в ответ:

– Тенге йохтур! Йок!

А они ему:

– Харам! Секим-башка!

А он им:

– Гяльбура, янычарь!

Вот вбежал к себе в горницу – а они за ним: стали хватать всё со столов, за пазухи ныкать, переворачивать скамьи и поставцы. С него рубаху сорвали, норовят и портки стянуть. До икон добрались, стали сошвыривать их с бранью со стен, топча их и ругаясь, отчего он попятился и рухнул навзничь…

…Очнулся в лихорадке. Сел. Прислушался, пот с голого черепа периной утирая, в бороде копаясь и оглядываясь по келье.

Не к добру проклятые татарчата приснились! С этими змеёнышами в детстве много чего было – их свора с татарских посадов каждый божий день шла на московские торжки воровать и гадить: разом навалятся, похватают – и сразу исчезнут! Резвые на ноги, легко убегали от охраны, на ходу переворачивая лотки под ноги стрельцам.

Татарчат боялся, как и чёрных котов, и баб на сносях – когда стал царём, велел всех чёрных котов на Москве извести, а чреватым бабам запретил появляться на людях – если таковую застигнет стража в людном месте, то плати «брюхатую подать» – рубль.

Но пуще всего, до страха в пятках, опасался зеркал – ведь их подсунул людям сатана, чтобы сводить с ума! Человек двоится, говорит сам с собой, а кому не известно, что болтовня расщепляет человека, ввергает в сомнения, ложь, соблазны, в то время как одиночество собирает душу воедино, крепит и пестует её! Посему не приведи Господь принести в дом зеркало от покойника или купить древние, из неизвестных мест зеркала: тут же вывалятся на тебя из них все невзгоды, беды, горя, муки прошедших времён и людей!

Вот привезла бабушка Софьюшка в своём свадебном караване два венецийских зеркала – и что? Повесили их в большом зале, все дивились, ахали и охали, а потом одно зеркало ни с того ни с сего лопнуло, да так обсыпало осколками нидерландского посла, что до сих пор, бедолага, в шрамах ходит. А другое зеркало во время грозы сорвалось с крюка и убило казачка, стиравшего с него пыль…

Тихо. Серый предутренний свет тоску нагоняет. Редкие капли о крышу крыльца уныло шлёпаются, словно от жизни куски отсекают.

Когда светит солнце – на душе тепло и светло, а при студёной тьме душа черствеет, из тела вываливается, сбежать норовя туда, где потеплее и посветлее. Вот Афонька Никитин баял, что в Индии люди верят, будто душа после смерти из тела не уходит восвояси, а в других существах возрождается, в тигре или кабане, даже в камень войти может или в коряге угнездиться. Кто как при жизни жил – тем и награждён, не обессудь… Это индусцам их пророк Будда, от отца Шуддходаны и матери Майи рождён, открыл и велел безгрешной жизнью жить, не то душа не один раз, а тысячи жизней мучиться и колготиться будет, в червей, мокриц или вшу помойную переходя и там телепаясь… И каждый раз всё хуже, всё ниже, и не будет им вовек покоя…

Это как же понимать? Разве каждый человек – не хозяин своей душе? Разве не пестует, не холит, не растит её, Богом выданную? А зачем чужую, готовую, потёртую да искромсанную получать? А вдруг эта другая душа с чужого плеча черна от грехов? Гнусной гнилостной мерзостью заляпана? И её на себя – нового, чистого, умытого – пялить?