Гардемарины. Трое из навигацкой школы - Нина Соротокина Страница 57

— Я люблю вас, — прошептал Саша еле слышно.

— Вот и славно, мой милый. Люби меня. Хорошо, что здесь на родине будет живая душа по мне тосковать и плакать. А я не умею… Француз говорит, что я холодная, студеная… Тошно мне, голубчик мой, скучно. Живу, как холопка, — невенчанная. В Париже мне католичкой надобно стать, чтоб под венец идти. Дед мой был католик, но мать, отец, я сама — все православные, воспитаны в вере истинной. Это не хорошо — менять веру?

— Веру нельзя поменять. На то она и ВЕРА, — прошептал Саша отрешенно.

Анастасия чуть отстранилась, вглядываясь в его лицо, словно пыталась запомнить навеки.

— Как тебя зовут?

— Александр, — выдохнул он, — Белов.

— Са-аша, — ласково протянула Анастасия и осторожно, пальчиком погладила его брови. — Красивый, грустный… Са-а-шенька…

Радостный де Брильи ворвался в комнату, размахивая над головой паспортом.

— Звезда моя, все отлично! Через неделю мы будем в Париже! — И тут же осекся, взглянув в красное, раскаленное от каминного жара и слез, лицо Анастасии: — Что это значит? Ваше поведение… Почему вы сидите на полу и обнимаетесь с этим?..

— Этот мальчик последний русский, с которым я говорю, — запальчиво сказала Анастасия и еще теснее прижалась к Саше. — Он меня понимает и жалеет. — И, видя, что удивление де Брильи близко к шоку, добавила: — Я же еду с тобой, что же ты еще хочешь? Иди, упаковывай сундуки!

— Да как вы смеете так..? — Француз оторвал Анастасию от Саши и, словно куклу, бросил ее в кресло.

— Не прикасайтесь к ней, сударь! — Саша не помнил, как очутился на ногах, как выхватил шпагу. Он готов был биться со всей Францией, со всей Курляндией, со всем светом, но Брильи отмахнулся от него с досадой.

Анастасия вдруг вскочила и выбежала из комнаты. Де Брильи последовал за ней.

Саша сидел у камина до тех пор, пока последний уголек, исходя остатками тепла, не вспыхнул алым пламенем, чтобы сразу потускнеть и погаснуть. Тогда он встал и пошел к Бергеру.

Курляндец лежал на высокой кровати с выцветшим, когда-то розовым, балдахином и надрывно стонал. Добрые руки Устиньи Тихоновны запеленали его бинтами до самой шеи, подсунули тугой валик под раненое плечо. Услышав, что кто-то вошел, он осторожно сдвинул мокрую тряпку со лба и поднял на Сашу мутные от боли глаза.

«Ловко пырнул его француз», — подумал Саша. Лицо Бергера посерело, нос заострился, как у покойника, веки набрякли.

— Какие будут распоряжения? — Саша нагнулся к его лицу. — Мне находиться при вас?

— Нет… — Бергер пожевал губами. — Скачи в Петербург.

— Что сказать Лестоку?

Бергер опять надолго замолчал, рассматривая пыльный полог над кроватью, изъеденные древесным жучком резные столбики.

— Скажи, что ты ничего не видел и не слышал, — сказал он наконец громко и зло: — Опознал, мол, и ушел. И еще скажи, что француз-каналья чуть меня жизни не лишил. А лишнее скажешь, то, как вернусь в Петербург, такого о тебе расскажу, что Сибирь станет твоей родиной и кладбищем.

«А еще говорят — страдание облагораживает», — подумал Саша и ушел, хлопнув дверью.

Светало… В доме царила предотъездная суета. Саша бесцельно мерил шагами гостиную, спотыкаясь о сундуки и чемоданы, он старался ни о чем не думать: «Горевать будем потом, когда она уедет…»

— Вас барышня кличут. — Маленькая горничная выглянула из двери и поманила Сашу пальцем.

— Куда идти? — прошептал он непослушными губами. Анастасия, в белом утреннем платье, исплаканная, бледная, словно не ходила, а плавала в утренней полутьме.

— Исполни, Саша, мою последнюю волю. — И, словно испугавшись своего высокопарного тона, она испытующе заглянула ему в лицо. — Передай это моей матери.

Саша послушно раскрыл ладонь, и на нее лег четвероконечный, ярко сияющий крест. В середине — тело спасителя взметнулось в последней муке, крупные алмазы украшали перекрестия, а в оглавии, в финифтяной рамке, матово поблескивал гладкий, выпуклый изумруд.

— Анне Гавриловне в крепость? — растерянно прошептал Саша.

— Да, сделай доброе дело.

— Я передам.

— Что бы ни присудили ей — смерть или кнут, казнь будет всенародной. Ты пойди туда, донеси до нее мои молитвы.

— Донесу.

— Обо всем, что с ней будет на эшафоте, об ее последнем слове, знаке ли, о том, как примет муку, напиши мне. Дай срок, я человека пришлю из Парижа, ему и отдашь письмо. Скажи только, как тебя найти?

Саша назвал дом Лукьяна Петровича Друбарева. Анастасия хотела еще что-то сказать, но смутилась, отвела глаза, глядя на еловые ветки за окном, их раскачивал ветер и сыпал обильную росу.

— Что на память тебе дать? — спросила она вдруг.

— Вот эту ленту, — глухо сказал Саша. Анастасия тряхнула головой, и розовая лента, стягивающая волосы, упала к ней на колени.

— Нет, лента — это не то. — Она с трудом стала отстегивать от пояса сапфировую брошь, сделанную в виде букетика фиалок. — Коли попадешь в Париж, это будет твоя визитная карточка. Вот и все…

Через полчаса Анастасия спустилась в гостиную уже в дорожном платье и больше не отпускала от себя Сашу до тех пор, пока не села в карету.

— Прощай, Саша, — она протянула ему руку. — Прощай, голубчик.

Де Брильи окинул его недобрым, ревнивым взглядом, но ничего не сказал.

«Мы еще свидимся…» Впрямь ли она это шепнула или только почудилось? Колеса тяжело повернулись, заскрипели, и карета покатила по усыпанной хвоей дороге. Глядя ей вслед, Саша подошел к березе, погладил влажную кору.

— А правда ли, что русские делают нарезки на березах, собирают сок в сосуды и потом из этого варят мед? — очень серьезно спросил у него шевалье за завтраком. — У нас во Франции мед собирают пчелы… Кто поймет этих русских? — добавил он словно про себя.

— А правда, кто их поймет? — сказал Саша. — И почему я не умер? И почему не бегу вслед за каретой? — И он заплакал, прижимая к лицу жесткие ветки березы.