Тени Сталина - Владимир Логинов Страница 56

— Ну, что ж, приказано — исполняй!

— Не могу. Я знаю вас как преданного делу большевика, считаю это недоразумением. Прошу, сдайте оружие, а арестовывать не буду. Поезжайте в командировку в Москву, наверняка там разберутся. Чепуха какая-то!

Удостоверение у Фомина отобрали прямо в подъезде наркомата на Лубянке. И тут же препроводили во внутреннюю тюрьму, откуда он вскоре был вызван на первый допрос к следователю. Трагизм положения заключался в том, что дело вели люди, хорошо знавшие Фомина, и они из сочувствия «к своему человеку» упрашивали его добровольно согласиться с обвинением в шпионаже и не доводить дело до Сухановки.

Сухановская страшная подследственная тюрьма была прямо-таки приспособлена для пыток. Когда-то здесь, в монастыре, обитали монахи-схимники и специально для аскетического образа жизни кельи-щели строили с расчетом, чтобы в них можно было только заползти: ни встать, ни сесть. Били тут резиновыми жгутами, вырезанными из протекторов, от каждого такого удара мясо сползало с костей. Скажем, Евдокимову «выдрали всю задницу», как пугали на допросах Фомина. Но Фомин держался стойко, как, в общем-то, и подобало «стальному дзержинцу». В Гражданскую он дважды побывал у белых под расстрелом. Один раз под ложным, другой бежал. Третий угодил под ложный расстрел уже в Сухановке, куда все же угодил из-за строптивости и нежелания принять «по-человечески» условия «обвинения», а именно выбрать по вкусу любую «разведку» — от японской до английской.

В Сухановке его нещадно избивали тяжелыми жгутами, но все допросы сводились опять-таки «к работе в иностранных разведорганах».

О Кирове за все годы истязаний и пыток не был задан ни один вопрос. Как если бы Сталин на Малокаменных островах не возложил на него «ответственности за убийство перед всем народом»…

Доведенного до исступления Фомина (он начинал рыдать при виде резиновых бичей), несмотря на отказ признать вину, приговорили к двадцати годам заключения с дальнейшей ссылкой и отправили в лагеря Карелии, где он находился в заточении все военные годы вплоть до назначения на должность министром уже МВД Сергея Круглова.

Круглов оказался человеком с собственными взглядами. В Ленинграде он в молодости возглавлял чекистскую комсомольскую организацию, над которой шефствовал Фомин, и проникся большим уважением к чекисту старой школы.

Получив полномочия министра, Круглов потихоньку начал наводить справки о судьбе Фомина и нащупал его след к середине 40-х годов. Тяжело больной Фомин тянул срок на карельских лесоповалах.

Сначала Круглов постарался создать для своего прежнего наставника условия содержания помягче, а потом и вовсе подвел его под «актировку». Освобожденный медкомиссией по состоянию здоровья, Фомин оказался в сложном положении. Тогда действовала административная статья «минус 100». В 100 городах проживание после освобождения категорически запрещалось! Круглов и здесь пришел на помощь. Фомин получил работу директором леспромхоза и начал потихоньку выезжать за пределы Карелии. В исключительном порядке ему разрешили раз в год посещать Кисловодск и Минеральные Воды, и, самое поразительное, в момент проезда через Москву Круглов оставлял его на сутки лично своим гостем.

В 1947 году в один из таких проездов он посетил нашу семью. С отцом Фомин был хорошо знаком по Северному Кавказу, где одно время Котляр С. О. возглавлял Терский окружком, Фомин был там же представителем ВЧК.

Второй раз Фомин пришел в наш дом уже осенью 1949 года, когда в Москве шли повальные аресты и вокруг отца сжималось кольцо неотвратимой судьбы.

Словно чувствуя, что его ожидает, отец проговорил с Фоминым всю ночь и получил ценные рецепты, как можно уцелеть в мрачной мгле сталинских лагерей. В конце 1949 года отца арестовали, и летом 1950 года Фомин пришел к нам в уже опечатанную квартиру, где мы ютились на небольшом клочке площади, без имущества и средств к существованию.6-й — год массовой реабилитации. Фомин был одним из первых, кто был очищен от скверны и получил право на жизнь в Ленинграде.

Он тут же приступил к работе над своей знаменитой книгой, и неизвестно, чем закончилась его жизнь, если бы в нее снова ураганом не ворвался кировский вопрос.

Хрущев, объявивший войну культу Сталина, решил выстроить строгую диаграмму истории сталинских преступлений, для чего ему потребовалось увязать убийство Кирова со всеми последующими процессами. Была создана спецкомиссия по этому вопросу, возглавляемая Шатуновской, очень похожей по одержимости на одну из деятельниц нынешнего политического эстаблишмента.

Именно Шатуновской было поручено обеспечить прямые доказательства участия Сталина в убийстве ленинградского секретаря. Однако, кроме личной уверенности в том, что Киров — жертва вождя, Шатуновская никакими фактами не располагала. Как известно, документов нет, а уверенность, основанная на логических доводах, далеко не правовая основа. И в этот момент Суслову, надзирающему за подготовкой политического перелома в стране, докладывают о Фомине. Фомина приглашают в ЦК к Суслову, и тот принимает его в течение нескольких часов. Затем весть о человеке, прямом свидетеле выстрела в Смольном, доходит до Хрущева, Козлова, тогдашнего секретаря Ленинградского обкома, и конечно же Шатуновской.

На Фомина возлагают надежду, что наконец-то он прольет свет на тайну тридцать четвертого. Но упрямый Фомин твердо стоит на своем: «Возможно, Сталин и был причастен к покушению, но фактами, подтверждающими эту версию, я не располагаю. Николаева у меня отняли через сутки, и докопаться до корней преступления я не успел!»

Фомина упрашивают изменить позицию. В Ленинграде Фрол Козлов приглашает Фомина в секретарский особняк, знакомит его с подругой жены, и она становится женой Фомина, который к тому времени овдовел.

В домашней обстановке Фомина усиленно уговаривают помочь комиссии подготовить концепцию убийства Кирова для известного письма Хрущева партии. Но Фомин ехидно замечает, что у Кирова дом не охранялся милиционером, как у Козлова, и продолжает настаивать на своем: «Таких доказательств у меня нет, а врать не умею».

Как говорил Фомин, им руководило не желание защищать Сталина, а преданность принципу правовой справедливости. Фомин принадлежал к той когорте старых большевиков, которые были привержены, по их убеждениям, правдивым идеалам.

Во времена Хрущева повеял первый волюнтаристский ветерок, во времена ельцинской демократии он превратился в ураган фальсификаций в угоду политическим выгодам, часто оборачивающимся кривдами.

Когда Хрущеву доложили об упрямом Фомине, не пожелавшем очернить себя в угоду искажению исторического факта, разъяренный первый секретарь обозвал его «старым дураком» и велел лишить генеральской пенсии, оставив только персональную старого большевика. Материальное положение Фомина сразу пошатнулось.

Это и послужило причиной к нашему тесному сотрудничеству. В это время вернулся реабилитированный отец из спецлага МГБ в Абезе, под Интой. И они с Фоминым теперь разговаривали на равных. Два опытных зека знали истинную цену вещам.

Фомин мне предложил соавторство, и мы опубликовали десятки очерков, которые совершили шествие почти по всем периодическим изданиям Советского Союза. По одному из них Маклярский, автор фильма «Подвиг разведчика», начал готовить сценарий для Рижской студии.