Старый колодец. Книга воспоминаний - Борис Бернштейн

Рене Магритт, мастер визуальных парадоксов, как‑то нарисовал курительную трубку и надписал — «Это не трубка». Мишель Фуко сочинил по этому поводу остроумное эссе. Первый шаг в его замысловатых рассуждениях — и самый простой — был тот, что нарисованная трубка на самом деле не трубка, а рисунок. Вслед за Магриттом я мог бы прибавить к заглавию этой книжки подзаголовок «Это не мемуары». И, вслед за Фуко, пояснить, что это лишь некая симуляция мемуаров, рисунки, изображающие мемуары.

Если бы я вел дневники, записывал собственные и чужие мысли по поводу выдающихся или заурядных событий, собирал и систематизировал документы, особенно — относящиеся к себе самому, я бы, возможно, написал настоящие мемуары. Но ничего такого не было. Я всегда беззаботно относился к современности — словно бы она вовсе не становится историей со скоростью времени, но должна длиться вечно. Теперь приходится рассчитывать только на свою неверную память.

Я выбрал для заголовка метафору колодца. Возможно, тут сыграла свою роль безмолвная подсказка Томаса Манна. Помните, с чего начинался его роман о библейском Иосифе? «Прошлое — это колодец глубины несказанной. Не вернее ли будет его назвать просто бездонным?» Манн говорил об исторической памяти народов. Но персональная память ей в чем‑то подобна. Забывание не образует дна, забытое просто уходит на другую глубину и нечаянно может всплыть.

Собранные здесь отрывки написаны в разное время и по разным поводам, отсюда неизбежные различия в выбранной оптике, в интонации и стилистике. Многое тут — об ушедших. Не раз бывало так, что утрата близкого человека, друга, требовала немедленного отклика. Случались и другие причины. Ворот колодца начинал со скрипом вертеться — и из глубины удавалось поднять толику живой воды. Иногда поверхностная рябь позволяла различить неясно отраженные черты повествователя, а за его силуэтом — серые небеса эпохи, в которую ему случилось родиться.

Трудно вытянуть в одномерную нить повествования то, что Б. Р. Виппер назвал однажды «толщиной времени». Конечно, рассказчик один, но вокруг разыгрывается множество параллельных сцен. Уже поэтому я не собирался сочинять мемуарную книгу: с самого начала понимал, что придется по нескольку раз возвращаться в одно и то же место. И затем, пока вспоминаешь, время идет, мемуарное поле расширяется. Поэтому честный мемуарист знает, что сочинение мемуаров — занятие субъективно бесконечное. В конце, разумеется, будет точка, но поставит ее не он.

Ясно, что тут записано куда менее того, что я хотел бы и мог рассказать. Я говорю не обо всех, ох, далеко не обо всех, кто этого заслуживает. Но пока — вот столько. Не исключено, что я вспомню еще кое‑что. Рыхлая форма собрания фрагментов открыта. Ибо прав был Фридрих Шлегель: мемуары на самом деле — не что иное, как система фрагментов. Даже и не система. Не надо притворяться, что это не так, и заполнять пустоты между блоками бесцветным связующим.

Вот почему в качестве введения я позволил себе поместить отрывки из интервью, которое было задумано некогда для таллиннского журнала «Kunst». Ответы не были опубликованы в связи с безвременной кончиной журнала. Вопросы, которые задавала проф. Криста Кодрес, затерялись, но они легко восстанавливаются из ответов. Коллега Криста умеет спрашивать — и потому мои ответы могут служить своего рода биографическим каркасом, кое‑как собирающим автономные фрагменты, «подобные ежу».

Заранее предупрежу о том, чего здесь нет и чего не будет в других моих мемуарах, если таковые появятся. В нынешнем разливе воспоминательной литературы нет недостатка в бесстыдных исповедях — всё на продажу! — и сплетнях о других. Я полагаю, что жизнь каждого человека принадлежит ему прежде и более всего — и никто не вправе совать свой нос куда не просят. Сокровенными вещами, своими и, тем более, чужими, торговать нельзя. Здесь исповеди будет ровно столько, сколько требует необходимость и позволяет чувство меры. Интимных сплетен и вовсе нет. Любители таких вещей могут закрыть книгу, не читая.

Всем другим автор будет рад.