Жизнь спустя - Юлия Добровольская Страница 56

«За бугром» мне, к счастью, искать работу не пришлось. Один за другим возникали на моём горизонте университеты с предложением преподавать русский язык. Работодателям не приходило в голову, что мне при этом предстояло сменить профессию, дело не простое. Однако выбора не было, как я ещё могла зарабатывать на жизнь?

Самое заманчивое предложение – от Миланского государственного университета, не поступило. Тамошний завкафедрой русского языка и русской литературы, давний мой знакомец профессор Баццарелли, узнав, что я в Милане, пригласил меня на обед, но, странно, о работе не заикнулся. Они с женой были убиты горем: их единственный сын фашиствовал в банде Сан Бабила, и они взывали к моему сочувствию. Этим тема разговора была исчерпана. Приглашение преподавать в этом университете (в пяти минутах ходьбы от моего дома) я получила в 2005 году, когда Баццарелли ушёл на пенсию. В 1982 мне было ещё невдомёк, что я, предпочтившая коммунизму капитализм, ему, комуняке, не подхожу.

Я приземлилась в JULM’е, миланском университете иностранных языков и, одновременно, на переводческом факультете в университете Триеста (пять часов езды от Милана). Вскоре Витторио Страда позвал меня на филфак венецианского университета, где я задержалась на восемнадцать лет, сочетая с ним, последовательно, филфак Тренто, Миланскую школу переводчиков, Миланский католический университет. Платили по контракту скудно, и я никому не отказывала.

Долгие годы – жизнь на колёсах, рабочее место – у окна вагона.

Сразу встал вопрос, чем заменить Хавронину и Пулькину с их пионерами и колхозниками. Помолившись Проппу, я кинулась искать подходящие тексты. Свобода, бля, свобода! – ликовала я. Благо тамиздат стремительно заполнял мои полки.

Сочинение «Русского языка для итальянцев» длилось столько, сколько длился университетский курс: четыре года. Начальные тексты самодельные, но при первой же возможности подлинные, неадаптированные. От сознания, что они читают Достоевского в оригинале (из «Неточки Незвановой»), студентов распирало от гордости. В охотку, с умом, по-взрослому одолевали отрывки из «Мастера и Маргариты», «Доктора Живаго», «Обмена» Трифонова, продирались сквозь цветаевского «Моего Пушкина», а в заключение приобщались к бардам – Окуджаве, Галичу, Высоцкому.

«Русский язык для итальянцев», как, впрочем, и его автор, вызывал либо отторжение, либо притяжение. Отторгали обычно коллеги, торопевшие при виде ещё полузапрещённых на родине имён (Булгаков, Пастернак, Цветаева), или же просто потому, что недотягивали по своему культурному уровню. Некая Горшечникова из Московского университета, моя коллега в Венеции, прямо заявила начальству, что «по антисоветскому учебнику Добровольской» работать отказывается. Студенты же, по их собственному признанию, «спали с ним в обнимку». Что до меня, я зарубила себе на носу приятное открытие: Конституция Италии предусматривает свободу преподавания.

Итак, через четыре года у меня в руках была груда обкатанных фотокопий. О публикации этой двуязычной махины можно было только мечтать. Венецианское издательство «Кафоскарина» заинтересовалось, но типография запросила неподъёмную сумму, тридцать миллионов лир. Компьютера ещё не было, наборщик не знал кириллицы.

Вопрос отпал. И воз был бы поныне там, не случись чуда в лице Ханса Дайхмана, немецкого антифашиста, застрявшего на всю жизнь в Италии. С Хансом и Луизой меня познакомил мой старый приятель Габриэле Аббадо, брат дирижёра; они с Луизой кончали вместе архитектурный факультет.