Коко Шанель - Анри Гидель Страница 55

Позже Габриель так напишет о своем душевном состоянии в эту пору: «Для меня были убийственны эта мерзостная скука и эти богатеи… Я еще находилась там – но меня уже там не было… Ловля спиннингом лососей – это не жизнь. Какое бы то ни было нищенское существование стоит дороже, чем вся тамошняя рутина. Мои каникулы закончились. Они стоили мне целого состояния. Я запустила свой дом, забросила свои дела».

Их любовь стремительно катилась под откос. Оказавшись перед лицом неизбежного, Габриель сама разрубила узел, посоветовав Вендору жениться. «Это самое лучшее, что ты можешь сделать, – объяснила она ему, – коль ты так жаждешь обзавестись наследником». И вскоре, в 1930 году, герцог женился без особого энтузиазма на многоуважаемой Лоэлии Мэри Понсонби, дочери премьер-барона Сисонби, заведующего протокольным отделом при английском дворе. Кстати, Уинстон Черчилль, узнав о том, что его друг озабочен выбором невесты, не преминул напомнить ему о том, что его положение и ранг ко многому обязывают.

Вендор как ни в чем не бывало представил свою невесту самой Шанель, желая знать ее мнение о молодой женщине. Габриель дала весьма скромную оценку этому любопытному демаршу. Послушаем рассказ будущей герцогини Вестминстерской о том, как развивались события:

«Мадемуазель Шанель была на вершине своего реноме. Ее скромные, бесхитростные, простые одеяния почитались вершиной шика. Ей, маленькой брюнетке с кошачьими повадками, такая манера одеваться подходила блестяще. Когда мы встретились, она была одета в дамский костюм цвета морской волны и безупречно белую блузу в сочетании с очень светлыми чулками (светлые чулки были одним из ее кредо).

Прочитавший это описание может подумать, что речь идет о школьнице, но в действительности она (Шанель) производила впечатление высшей степени неестественности.

На ней были многочисленные колье и браслеты, звеневшие при малейшем движении. Ее гостиная была роскошной и богато декорированной. Сама хозяйка восседала в большом кресле, а фоном ей служила пара ширм от Короманделя. Мне же она предложила сесть на маленький табурет у своих ног! У меня сложилось впечатление, будто я оказалась перед лицом судьи, решавшей, достойна ли я стать женою ее бывшего поклонника. Я сильно сомневаюсь, что я выдержала этот экзамен успешно.

Атмосфера отнюдь не была теплой. Безуспешно пытаясь хоть что-нибудь сказать, я поведала, что миссис Кеппел подарила мне на Рождество колье от Шанель. Моя собеседница потребовала, чтобы я не сходя с места описала ей это колье.

– Нет, – холодно сказала она. – Я уверена совершенно, что это колье не от меня.

Вот так внезапно закончился наш разговор».

* * *

Однако в дальнейшем отношения между двумя бывшими возлюбленными оставались, судя по всему, дружескими. Каждый раз, когда герцог бывал в Париже, он наносил визит Габриель. Похоже, он был несколько раздосадован, когда обнаружил, что их разлука вроде бы никак не отразилась на ней. Ему даже показалось, что у нее было легче на душе, и она объяснила это с радостью: все стало проще! К тому же теперь она знает, что ей не придется расставаться со своим делом – ее истинной страстью, – равно как и с литературной и художественной средой, которая доставляет столько радости…

И все же она затаила некую злобу против человека, который побудил в ней напрасные надежды на материнство. Впоследствии всякий раз, когда при ней заговаривали о родах – даже если речь шла о животных, – вся натура ее исполнялась желчью. Она с ужасом вспоминала о том, как при ней котилась кошка: «Я думала, что все закончилось, так нет – у меня в комнате замяукал еще один котенок!» При этом лицо ее искажалось от отвращения. Был и другой случай – как-то раз, когда она была в особенно дурном настроении, ей доложили о том, что пришла журналистка взять у нее интервью. Гостьей оказалась молодая женщина с отчетливо заметной беременностью; она, слегка переваливаясь, подошла к Коко.

– Ступайте, телитесь в другом месте! – только и бросила она вошедшей и указала на дверь.

* * *

Примерно в те же сроки, когда герцог Вестминстерский объявил о своем намерении жениться, а точнее – 29 апреля 1930 года, Морис де Нексон потерял отца. Теперь ничто не мешало ему взять в жены Адриенн, которая преданно ждала его долгие годы. Естественно, Габриель была на этой свадьбе свидетельницей. Можно только представить себе, какие мысли проносились в ее мозгу во время церемонии – она ведь определенно видела, как улетают ее собственные надежды. Но в ее душе достало щедрости, чтобы не пожелать Адриенн того, что ей самой уготовила судьба после такого долгого ожидания, и она искренне поздравила новобрачную.

В том же 1930 году она пригласила к сотрудничеству солемского отшельника Пьера Реверди, с которым она поддерживала переписку, – ей нужно было некоторое количество афоризмов для публикации в различных журналах, с которыми она сотрудничала. В 1930-е годы в ряде периодических изданий, как, например, «Ле мируар дю монд» («Зеркало мира»), уже появлялись статьи – кстати, очень гладко составленные – за подписью «Габриель Шанель», на такие темы, как «Женщина и спорт» или «О новой роскоши»… Но ей хотелось бы, чтобы в ее публикациях было больше литературы, нежели журналистики. И в самом деле, разговоры с писателями и художниками, у которых она бывала в гостях – как, например, Кокто или Сэм, – не однажды позволили ей оценить блеск иных формулировок, меткость которых – особенно тех, что касались человека, общества, отношений между людьми, – сражала ее наповал. Приближаясь к своему 50-летнему рубежу, пережив столько самых разнообразных форм бытия, она сочла, что накопила достаточно жизненного опыта, чтобы, в свою очередь, выразить свои собственные взгляды на человечество в форме афоризмов. Остальное она найдет в своей библиотеке, в частности, труды Ларошфуко и Шамфора, которые она перечитывает по нескольку раз, когда выпадают краткие мгновения досуга. Она нисколько не претендует соперничать с классиками, не собирается строчить перлы своего остроумия целыми томами – ей достаточно скромных серий афоризмов для журнальных публикаций. Но, сознавая, что литературного опыта ей явно недостает, она сочла за необходимость обратиться за помощью к такому признанному мастеру стиля, как Реверди: уж он-то поделится с ней литературным опытом! И она не ошиблась.

Но как сложилась судьба поэта после 1926 года, когда он, охваченный мистическим кризисом, порвал и бросил в огонь часть своих рукописей и удалился в добровольное изгнание в Солем? Сперва он вроде обрел душевный покой, живя одной жизнью с монахами-бенедиктинцами на правах «брата из мирян» – в пять утра подъем, в семь – месса, затем – работа дома, возвращение в аббатство на торжественную мессу, потом – вечерни… Жена поэта Анриетт следовала по параллельной тропе.

Однако через несколько лет Реверди вдруг обнаружил, что утратил веру (чего не произошло с Анриетт). «Вера, – говорит он, – это стоп-кран на пути к Правде». Но как быть дальше? Возвратиться в Париж? Но это было бы невыносимым признанием своего поражения, унизительно было показаться смешным… Нет, на такую уступку он не пойдет! И кстати, здесь, вдалеке от светских соблазнов столицы, он мог бы целиком посвятить себя – пусть не господу, но по крайней мере творчеству, не покидая при этом жену. После 1926 года он опубликовал только два сборника своих стихов: «У истоков ветра» и «Стеклянные лужи» (1929). Но он выпустил также ценный сборник неизданных записок, получивших название «Волосяная рукавица» (1927), и готовил к печати записки, которые позже войдут в «Мою бортовую книгу». Все эти записки по своей лаконичности очень сближались с теми эссе, которые хотела написать Габриель. Реверди был всем сердцем готов помочь той, к которой, несмотря на прошедшие годы, он испытывал нечто большее, чем просто дружба…