Невская битва. Солнце земли Русской - Александр Сегень Страница 55

Раньше его звали Пилися Пельгунен, но в святом Крещении вместо ижорского имени Пилися он принял имя святого апостола Филиппа, которое означало в переводе с греческого языка «любящий коней». Впрочем, ижорцы так и продолжали по старой привычке звать его Пилисей, а русичи называли кто Пельгуем, кто Пельгусием, кто Пельгусей. А ему всяко нравилось. У них и отец князя Александра в крещении Феодор, а все равно чаще именуют его славянским именем Ярослав. А вот, скажем, в книгах святый Град именуется Иерусалим, а русичи его на свой лад в речи называют проще — Русалим, словно он русский город.

Русские книги он в последние годы читал и читал, по многу раз перечитывал, радуясь, что из этих жучков и козявочек, именуемых буквами, можно складывать города и страны, людей, птиц и зверей, а главное, что эти люди, птицы и звери оживают, ходят, летают, скачут, прыгают, совершают великие подвиги, говорят, поют, молятся, дышат. Вот и сейчас при нем, кроме молитвослова, был изборник, содержащий поучение Владимира Мономаха и сказание о Борисе и Глебе. Усердно помолившись, Пельгусий удобно расположился под камнем и достал заветную книжицу. Он загадал так: прочту немного, погляжу окрест, еще почитаю, еще погляжу, и так — покуда глаза не устанут. Небо было чистое, и ночь обещала быть сегодня белой. Далеко на другом холме сидел его сын Руухутто, в крещении Роман. По уговору, если свеи начнут движение и станут сниматься со своего стана, Пельгуй должен был разжечь дымный костер. Увидев его, Роман сделает то же, и так на всех холмах до самого озера, и, если там появятся ладьи Александра, князь будет предупрежден о движении свеев. Если же, наоборот, там увидят приближение Александровых стругов, дымовая весть оттуда дойдет до Филиппа.

«Господи, благослови, Отче. Род праведных благословится, рече Пророк, и семя их в благословении будет», — приступил Пельгуй к чтению сказания о Борисе и Глебе. Он взглянул на свейский стан. Там проклятые грабители, насытившись и напившись, пели песни, радуясь, что много есть еще чего пограбить в окрестных ижорских селеньях. «Да не будет семя ваше в благословении, ибо неправедное творите!» — даром что не вслух поразмыслил ижорец. Солнце уже почти совсем скрылось за окоем. Птичий гомон делался все тише и тише, и оттого свейское пение доносилось отчетливее.

«Сице убо бысть малым прежде сих лет. Сущу самодержцу всей Рускыя земли князю Володимеру, сыну Святославлю, внуку же Игореву, иже и святым Крещением просвети всю землю Рускую». Приятно было подумать о Владимире, который столько же, как и Пельгуй, блуждал во тьме язычества, а потом просветлен бысть сам и всю Русь просветил светом Православной веры. Послезавтра ожидался день его памяти, выпадавший на воскресенье. Сподобит Бог — в сей день битве быть. Помоги, Господи и святый Владимире, князю Александру!

Солнце полностью ушло за небосклон, полная луна встала на небе, набело высветляя ночь. Пельгуся продолжал читать книгу, медленно, сопровождая каждое слово своими личными размышлениями. Ему было хорошо. Тревога истекших трех дней, связанная с пришествием свеев, вдруг куда-то исчезла, сделалось покойно и надежно, будто кто-то уже сказал ему: не бойся, посрамлены будут бесчинные гости.

Ах вот оно, оказывается, как! Не знал Филипп до сих пор, что Святополк Окаянный не родным братом был Борису и Глебу. Вот только тут, в книге, прочитал. Оказывается, Владимир-то грекиню себе в жены взял от Ярополка, и она от Ярополка уже непраздна была. «Тем и не любляше его Володимир, акы не от себе ему сущю». Вот оно что! Он нелюбок был в семье. Его бы пожалеть впору, кабы не такие злодейства, каковые он учинил, когда вырос.

А Борис и Глеб, стало быть, от болгарыни рождены были. Может быть, даже близнята, как младшие Филипповы сыны, Урта и Охто, в Крещении так же и названные — Борисом и Глебом. Слава Богу, жена успела вовремя увезти их подальше отсюда, в Кандакопшу. Смешно видеть полностью одинаковых, так и растут — неразличные и неразлучные, скоро десять лет им исполнится. Если Александр не одолеет Биргера и Улофа, придется и дальше Кандакопши бежать.

«Посади убо сего окаянного Святополка в Пиньске на княженьи, а Ярослава — в Новегороде, а Бориса — в Ростове, а Глеба — в Муроме». Не лишил ведь его отчины, дал Пинск, хоть и не родной он ему сын был. Разве плохо? Сиди себе да княжествуй в Пинске. Хороший город, большой. Здесь сидишь в ижорском селе, не таком богатом, и то хорошо, лучшего и не надобно, а ему Пинска мало было! Вот ведь, какой хищник! А сии свеи? Чего им дома не сидится? Нет, гляньте на них, приперлись!..

Светлая полнолунная ночь покрылась тишиной. Даже пьяные свеи умолкли, повалившись у своих костров и в шатрах. Младший брат Пельгусия, Анто, до сих пор противящийся Крещению, спал внизу под холмом. Он сегодня днем бодрствовал, покуда отдыхал Пельгуй. Утром сменит старшего брата, когда того сморит сон. А пока Филипп продолжал читать сказание. Дошел до того, как Борис вспоминает апостольские слова, что, если кто говорит: «Бога люблю, а брата ненавижу», тот и Бога не любит. Это правильно. Вот взять Анто — хоть и злится на него Филипп, а понимает, что рано или поздно и он придет к свету Крещения. Можно сердиться на брата своего, но не любить его нельзя.

А можно ли свеев любить? Ведь все люди в отдалении братья? Задумался Пельгуся, но вскоре понял, что вопрос сей лежит далеко за его окоемом, не дотянуться до ответа, как до ушедшего на запад солнышка. Любить их, может быть, и надо, а бить — придется!

Шла широким шагом луна по небу, быстро текла бодрая ночь Пельгуси, медленно ползло его чтение по страницам книги. Хоть и светло от луны, а все же труднее, нежели днем, разбирать буквы. Полночь уже миновала, а читатель только до убиения Бориса добрался. И чем ближе подбиралось сие убийство, тем сильнее колотилось чувствительное сердце православного ижорца. И страшно ему делалось так, будто не к сыну Владимира Красно Солнышко, а к нему самому подбирались подлые и бессердечные убийцы, посланные Святополком Окаянным — Путына, Тальц, Еловичь и Ляшко. Хуже! — не к нему, а к его сыну Руухутто, сидящему на том дальнем холме. Ведь и он, Руухутто, и Борис в Крещении одним именем наречены — оба Романы!

«И яко услыша шопот зол окрест шатра и трепетен бысть и начя слезы испущати от очею своею…» Не выдержал Пельгусий, вскочил, стал зорко смотреть на тот холм, тщетно надеясь увидеть, как там его сын Роман. Но ничего нельзя было увидеть.

Сел, стал дальше читать. Слезы потекли из глаз его, когда дошел до того места, как Борис умилился, осознав, что принимает смерть ради любви к брату, с которым не захотел воевать, а значит — ради любви к Христу Богу. «Без милости прободено бысть честное и многомилостивое тело святаго и блаженнаго страстотерпца Христова Бориса». И как Борисов отрок, угрин Георгий, не захотел покинуть господина своего, а упал на мертвое тело, и тоже пронзен был нечестивыми убийцами, раненый выскочил вон из шатра… Дальше Филипп не мог читать, слезы жалости застилали ему глаза, текли по щекам столь же обильно, как внизу под холмом река Нева несла полные воды свои. Он отложил книгу в сторону, стал смотреть на реку, пытаясь унять слезы, и какой-то неясный свет расплывчато заиграл в очах у него, все еще полных влаги. Он торопливо потер глаза, посмотрел зорко на реку и увидел вдалеке одиноко плывущий корабль. Не шнеку и не великую ладью, а всего лишь небольшой насад. Кто бы это мог быть? — всполошился Пельгуй, внимательно разглядывая, кто там сидит на кораблике.