Невская битва. Солнце земли Русской - Александр Сегень Страница 54

Конь заволновался, сочувствуя мне, стал притоптывать передними копытами, пригнулся и дружески пожевал на мне край рукава. Потом мотнул башкой своею, ткнув меня мягким своим носом в подбородок, мол, да ладно тебе! Я обнял его за шею, прижался своей человеческой грудью к его конской груди, и мне стало легче.

— Спасибо тебе, коняша, дай-ка я тебя почищу, лишний раз не помешает.

В работе над фарем я постепенно развеялся, и, ублажая Аера скребочком, словно и с себя самого лишнюю грязишку счищал. Потом мне стало обидно за моего личного коня, стоявшего на привязи неподалеку. Пошел и у него извета просить:

— Прости меня, Вторушко, что я все с княжьим фарем вожусь. Но такое наше отрочье дело — сперва о господине думай, а уж потом о себе. И ты, как отрочий конь, должен это понимать. А я вот, только ты ни кому не сказывай, тебя сейчас еще лучше почищу, чем Аера. Что ты! Я тебя сейчас так выхолю, что ты у меня будешь лучше, чем фарь Букефал у баснословного еллиньского Александра, про которого мне наш князь книжку читал. «Александрия» называется.

Так, беседуя со своим Вторником и начищая его до небесного сияния, я чувствовал себя все легче и легче. И что я за человек такой, если с конями лучше делаюсь, а с людьми так и тянет меня повздорить!

— Здорово, Савка! — появился в конюшне Костя Луготинец.

— Кому Савка…

— А кому Савва Юрьевич. Слушай, ирод, ты не посмотрел бы у моего Коринфа налив на задней ноге?

— А почему это я ирод?

— Ну а кто ж ты? Вчера такое буйство учинил. Хоть бы пошел тевтона проведал. Лежит немец с расквашенной башкою.

— Ну да, мы с папежниками на бой идем, а я у немца еще и прощения должен идти просить, — разозлился я, чувствуя, что не ровен час мне и с Костей схлестнуться, хотя на него у меня никогда зла не бывало. Хороший он, Костя Луготинец.

— Да ладно тебе! — сказал Костя. — Они хоть и тевтоны, а уже совсем обрусели. В нашу веру крещены. Помнишь, как ихний местер Андрияш тогда в Новгород приезжал и грозился, что при первом удобном случае своей рукой убьет их, а они все равно при нас остались.

— Неведомо, для чего они при нас околачиваются. Вот увидишь, еще ихнее нутро проявится. Я им не верю. Так что у тебя там с Коринфом? Налив говоришь? Ну пошли посмотрим. Прости, Вторушко, не дочистил я тебя, как хотелось.

У Луготинца фарь знатный был, из греков привезенный, стройный, как Александров Аер, но мастью занятнее — мухортый с золотистыми подпалинами, а в гриве белые лучи.

— Иппократовым способом пробовал лечить?

— Это, что ли, мочой с капустой? Пробовал.

— Глиной и оцтом [82]?

— Тоже пробовал. Помогает, но ненадолго. Из Новгорода выходили, все справно было, а сюда пришли, утром сегодня глянул — снова здорово!

Пришли к Коринфу, он грустный стоит, в глаза нам даже смотреть не хочет. Налив у него на задней ноге сразу заметен, нехороший отек, с таким никуда идти нельзя. Если мое заветное снадобье не поможет, надо будет оставлять фарька тут.

— Все понятно, — сказал я приободряющим голосом. — Ты, Костя, теперь ступай и принеси мне ковш самого крепкого меда, какой только сможешь найти, а еще соли, охапку листьев хрена и полведерка льда. Иди, любезный.

Покуда он ходил, я стал изготавливать целебную кашу. В мешочке у меня всегда имелась сушеная лекарственная смесь из семян мунтьянской арники, ромазейного ореха, лупены и корней петрушки. Сию смесь я принялся тщательно пережевывать и сплевывать в ковшик, пока не образовалась жеваная кашица в достаточном количестве.

— Вот так, Коринко, ты не грусти, вы-ы-ылечим мы тебя, голубчика, порхать будешь, аки веселый метелок. Что глянул? Не веришь? Зря, братунька.

Вздохнул, прянул ушами, немного ожил, в нем появилась надежда. Тут и господин его явился, принес все, что я заказывал, даже больше — еще и смородинного листа зачем-то приволок.

— А это зачем? Ты что, Коринфа своего с огурцами засаливать собрался?

— А я что-то подумал, ты и это велел…

— Давай сюда мед. — Я сперва сам его попробовал, хорош мед, зело крепок, то что надо. Я бережно влил нужное количество в жеваную кашу, посолил и перемешал.

— Ну, коняжка, потерпи малость. — И покуда Луготинец ласкал и придерживал Коринфа, я налепил коню смесь на больное место, закрыл сверху листьями хрена, обмотал. — Теперь обязательно должно зажить. Следи, чтобы не стряхнул, а стряхнет — заново привяжи. Если к завтрашнему утру все пройдет, иди на нем в полк, а с собой обязательно прихвати свежего сала и семян репы. На отдыхе сделай из сала и семян свежий отвар и делай коню на больное место горячие припарки, которые накрывай капустными листьями.

И так получилось, что весь день меня то один, то другой к себе призывал — там лошадь посмотреть, там топорный удар показать — мой удар зело славился, но мало у кого получалось его повторить. Намедни я, известное дело, ударом своим стол-то развалил… И я ходил от одного к другому, время от времени думая: «Конечно, Ратмирка хороший, а я плохой, только почему-то не он, а я нарасхват!»

В тот день архангельская труба играла последний сбор перед грядущей битвой. На рассвете следующего дня князь Александр наметил выступление. К вечеру и Ладимир, как обещал, собрал свою ладожскую дружину с ополчением, всего чуть менее двухсот человек. Все, что не успели подготовить, подтянуть, подлечить, пополнить, в спешке уходя из Новгорода, успели доделать тут, в Ладоге. К вечеру Гаврилина дня никто не помышлял ни о пиве, ни о медах, ни о сытных брашнах, изнывая лишь в одном сильном голоде и нестерпимой жажде — поскорее дойти до проклятых свеев и показать им, кто господин и хозяин на здешних землях.

Ратмир со мной по-прежнему был суров и на любые мои вопросы отвечал однословно или вообще не отвечал. Ну а мне-то что, я и не очень хотел. Покуда он своим пением развлекал князя и посадника, я делом занимался, многим помог подправить снаряжение или коня. Какого мне еще у них просить извета?

Вечером, еще солнце не успело уйти за мироколицу, Александр объявил всем спать.