Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи - Фоско Марайни Страница 54

– Лама Нгаванг читает писание, – прошептала женщина с большим и явным почтением. – Не отвлекайте его! Садитесь у огня и обсохните. Но откуда вы взялись? Что вы делали в горах в такое время? Разве вы не знаете, что там риигомпо (горные демоны), которые высасывают жизнь и оставляют человека пустым? Выпейте чаю! Лама скоро освободится.

Ее муж-лама – ламам в школе Ньингма разрешено жениться – продолжал бесстрастно читать. От моей одежды пошел пар, она высыхала, и с каждой минутой я чувствовал себя все лучше. Темнело, и кухня-ризница наполнилась тенями. Это была комната неправильной формы, черная от сажи. У одной стены стояли горшки и сковороды, четыре мешка, стопка поленьев, миски, седла, тибетские тапочки, чашки, статуэтки, маленький барабан, лампы, ручки из павлиньих перьев, масляные приношения, бронзовое дордже – короче говоря, все, что нужно благочестивому ламе для исполнения его обязанностей.

Вскоре, сжимая в руках чашку с чаем, чтобы согреть пальцы, я почувствовал на плече руку и услышал низкий, почти пещерный голос:

– Оэ! Оэ! Откуда же вы явились?

Это был лама Нгаванг, который встал и босиком подошел к очагу. Потом я узнал, что он практически каждое предложение начинал с «оэ, оэ!» таким тоном, каким говорят «Господи боже, да послушай же ты меня, наконец!». В первый раз, когда я его услышал, он показался мне грубым, и это на минуту внушило мне неприязнь к нему. Но вскоре я понял, что ошибся; лама был очаровательный старичок. Один из тех людей великой веры и великой прямоты, которые точно знают, чего хотят, а хотят этого потому, что это отражает их непоколебимое представление о том, что правильно и хорошо.

В следующий раз, когда я пошел навестить его, погода стояла прекрасная. Двор храма заливали теплые, яркие лучи. Везде вокруг я видел растущие в старых жбанах из-под бензина цветы. Кто знает, как они сюда попали? Двор, естественно, служил и молотильней, и там сохли разложенные травы и бобы.

Я поднялся к ламе Нгавангу. Он встретил меня широкой улыбкой, которая идет от сердца. Он не поверил мне в прошлый раз, когда я сказал, что вернусь. Но вот я вернулся. Он пришел в восторг.

– Не хотите чаю? Оэ! Оэ! Дролма! Принеси чаю для чилинг-па (иностранца). Но вы сошли с ума, что пришли так поздно, да еще в дождь! Кто знает, что встретишь в горах ночью! Вы читали «Ом мани»?

Лама твердо посмотрел на меня.

– Да, да, конечно, читал.

Ответить ему «нет» было бы невозможно. У кого хватило бы духу разочаровать старика с такой твердой и неуязвимой верой? Для ламы Нгаванга все было очевидно, ясно, бесспорно. Скоро он спросил меня о моей стране.

– Есть монастыри в тех местах, откуда вы родом? – спросил он. – Оэ! Оэ! Вы же не из варварской страны, правда?

– Нет, я не из варварской страны, лама Нгаванг, – ответил я. – В моей стране много монастырей.

– И много лам?

– Много лам.

– И вы читаете писания?

– Мы читаем писания.

– Молодцы, молодцы, тогда вы такие же, как мы, вы тоже культурные люди! Оэ! Дролма! Ты слыхала? Они такие же, как мы! Они тоже культурные люди!

Наверное, мне надо было объяснить разницу между нашими странами в религии и многих других вещах, но мне не хватило смелости. Счастье ламы от моих слов наполнило его лицо светом и теплотой. Я подумал, как, наверное, смотрелись христиане прошлых веков, когда торговцы из Центральной Азии рассказывали им о разрозненных общинах верных несториан в империи монголов. Лама Нгаванг – простой и прямой человек, который прожил в изолированной горной деревне больше семидесяти лет, и лишать его иллюзий было бы бессмысленно и жестоко.

Потом мы пошли вниз посмотреть на храм. На ступеньках нас остановила старая женщина из деревни, которая привела маленькую девочку. Старуха быстро заговорила с ламой. Дослушав, он повернулся ко мне.

– Оэ! Девочка больна, вы должны ее вылечить, – сказал он.

Я попытался объяснить, что не могу, потому что я не врач.

– Что? Вы не врач? Но вы же, чилинг-па, все врачи! Когда надо, мы тоже все врачи… А у вас столько необычайных лекарств! Оэ! Оэ! Посмотрите же на девочку и выпишите ей хорошее лекарство!

Мне пришлось сдаться и попробовать по-своему выяснить, что с девочкой не так. Увы, больших медицинских знаний не потребовалось. Она была тоненькая, бледная, с чахоточным румянцем и сказала, что у нее болит в груди. Я попросил ее плюнуть на листок бумаги, и она выплюнула кровь, яркую, багровую кровь. Бедняжка! Что можно было сделать для нее? Трудно найти воздух лучше, чем в Киримце. Я сказал, что она должна отдыхать и хорошо питаться.

– Я знаю, что с ней, – объявил лама Нгаванг. – Демон хочет ей зла. Я его изгоню. Дролма! Оэ! Дролма! Принеси мне дамару (маленький барабан)!

Экзорцизм продолжался какое-то время. Когда старуха и девочка ушли, лама Нгаванг встал у двери храма, расставив ноги, похожий на старое дерево, пережившее страшные бури. С угрожающим жестом он сказал что-то насчет «проклятых демонов, которые никогда не оставляют нас в покое». Из его слов всем на земле и на небе должно было стать ясно, что он, лама Нгаванг, и они, демоны, непримиримые враги.

Видения мертвых

В маленьком храме Киримце, как и во всех остальных храмах Тибета, много фресок. Две особенно любопытны. Одна изображает великий рай Падмасамбхавы; другая изображает «видения мертвых». Давайте рассмотрим картины «видения мертвых» и подумаем, как действует на цивилизацию то, что она приняла веру в единственную конечную жизнь, и сравним ее со следствиями веры в будущие перевоплощения.

Вера в единственную жизнь – западная вера – приводит к напряженному, возбужденному, лихорадочному мировоззрению. Время поджимает, наша единственная, неповторимая юность утекает сквозь пальцы, словно жемчужины, невозвратимо упавшие в пропасть. Любовь и ненависть разрастаются до размера недвижимых гор. Добродетель украшает душу, как пылающий меч, а грех отягчает ее, как гранитная глыба. Все уникально, окончательно, необозримо. Наконец, приходит смерть не как этап пути, а как конец, событие невероятного, ужасающего значения.

Таким образом, жизнь отдельного человека полна забот и ответственности. После творения следует жизнь во времени. Ты имеешь свободу действий, твои дела могут быть благотворны, или вредны, или даже фатальны для вечного внутреннего принципа. В итоге смерть обрезает процесс становления, и прошлое застывает, непоправимое. Грех неумолимо требует наказания. За земной жизнью следует суд, потом вечность. Мы вышли в свой единственный раз на сцену жизни, после которого нет возврата. «Живешь только раз», как говорится в народе. И умираешь тоже только раз.

Но вера в реинкарнацию, в последовательность жизней, приводит к мировоззрению более величественному и менее драматическому, к более широкой, но более бесстрастной картине вселенной; успокоительной, снимающей боль картине, где много времени и терпения. В такой вселенной некоторые жестокие вопросы утрачивают свое жало, в том числе и самый жестокий из всех: почему страдают невинные дети? В такой вселенной страдание детей входит в общий порядок; это следствие, наказание за зло, причиненное в прошлых жизнях. Вся картина более умиротворенная и логичная. Жизнь уже не столько эпизод, сколько состояние; вернее, это теоретически условное состояние, но условное состояние, которое длится несказанное количество веков. Космическая жизнь человека могла бы теоретически состоять из одной земной жизни, но обычно она состоит из бесчисленных последовательных перерождений. Поэтому смерть не трагическая высшая кульминация, единичное страшное событие, ключевой момент, после которого нет возврата, но, как и жизнь, всего лишь опыт, который повторяется через определенные интервалы, обычный переход, к которому надо привыкнуть, процесс такой же естественный, как закат в конце дня. Поэтому буддисты всегда были великими танатологами, великими учеными смерти. Занятые вопросом, как сбежать из потока становления, чтобы достичь невыразимой безмятежности бытия, они смогли изучить смерть с простотой и отстранением промышленника, изучающего фазу производства. Для них смерть не тайна, а задача.