Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры - Дмитрий Шерих Страница 53

Летом 1830 года холера свирепствовала в низовых губерниях; осенью пробралась в Москву; весною 1831 года появилась в северо-восточных краях и в остзейских губерниях; окаймила Петербург со всех сторон и быстро надвигалась на столицу, подобно громовой туче. Самые недальновидные люди были в полной уверенности, что эпидемия, несмотря на карантины, непременно появится в Петербурге и найдет в нем богатую поживу. При всем том наше русское «авось» разгоняло преждевременные опасения: беспечно веселились жители столицы и на Масляной, и на Святой (которая в тот год было 19-го апреля); оживлены были гульбища, театры полны; общественное здоровье находилось в самом удовлетворительном состоянии, смертность в больницах была незначительная. Нева вскрылась 4-го апреля; наступила весна, такая теплая, благодатная, какой давно не было: сады и острова зазеленели в половине мая; воздух был чист, ароматен, не было заметно в нем и малейшего атома заразы. 29-го мая к Калашниковой пристани в числе прочих судов прибыла барка из Вытегры. Через две недели на ней заболел судорабочий припадками, похожими на холерные, но благодаря медицинской помощи выздоровел, и на этот случай никто не обратил особенного внимания; против обыкновения, городская молва не воспользовалась им для распространения тревожных, преувеличенных слухов. Июнь походил к половине. Весеннюю теплоту сменил зной необыкновенный. Ясное, безоблачное небо приняло какой-то зеленоватый отлив, горизонт покрылся туманом; солнце без лучей казалось раскаленным ядром, но жгло невыносимо при совершенном безветрии. Термометр доходил до 25° в тени… Такова была обстановка, при которой в С.-Петербурге обнаружились несомненные признаки появления холеры.

17-го июня в «С.-Петербургских ведомостях» (№ 141) было напечатано первое объявление от генерал-губернатора о том, что накануне в Рождественской части холерной эпидемией заболели и умерли маляр, будочник, а в Литейной – трактирный маркер, в течение нескольких часов; 18-го числа появился первый бюллетень о заболевших и умерших в течение первых четырех дней: цифры, очевидно приблизительные, могли дать только понятие о пропорции умиравших к заболевавшим – 24 : 48 – половина на половину.

Несправедливо было бы, безусловно, порицать врачебно-полицейские меры, немедленно принятые. Из них бо́льшая часть была весьма разумна в теории, но, к сожалению, не в их применении к делу. Излишнее усердие исполнителей правительственных распоряжений и неопытность докторов имели, как известно, самые печальные последствия. Был учрежден особый комитет; были в каждую часть города назначены особые попечители; устроены больницы; отмежеваны под городом особые участки для погребения холерных; в газетах ежедневно печатались диетические наставления, рекомендовались лекарства, предохранительные средства… но все эти меры были совершенно бессильны против ужасной паники, обуявшей все сословия столицы, – паники, которая в простом народе вскоре перешла в безумное отчаяние. В горе народ, как один человек, взятый в частности – упрям, раздражителен; кротость, разумные убеждения – единственные орудия против болезненной, нервической раздражительности. Эта простая истина была упущена из виду тогдашнею администрацией. Нижние полицейские чины, на которых была возложена тяжкая обязанность отвозить холерных больных в больницы, отнеслись к ней с яростным усердием, исполняя свою обязанность с мягкосердием фурманщиков. Больничные кареты разъезжали по городу и в них забирали заболевавших на улицах и в домах. Чтобы попасть в подобную карету, жителю Петербурга, в особенности простолюдину, достаточно было или быть под хмельком или присесть у ворот, у забора, на тумбу. Не слушая никаких объяснений, полицейские его схватывали, вталкивали в карету и везли в больницу, где несчастного ожидала зараза – если он был здоров, и почти неизбежная смерть – если был болен. Умирали в больницах вследствие чрезмерного старания и совершенного неумения докторов. С ожесточением вступая в борьбу с холерой в лице больных, бедные врачи были к ним безжалостны. Мушки, горчичники, микстуры, горячие ванны – наконец, кровопускания… вся эта масса средств рушилась на несчастных больных целой лавиной и, разумеется, всего чаще их придавливала. Особенно неуместно было кровопускание в болезни, при которой вся кровяная пасока извергается человеком! Но тогда этого не принималось во внимание. Фурманщики, забиравшие больных из домов, бывали к ним еще безжалостнее, нежели к прохожим на улицах. Последним еще удавалось иногда убегать, откупаться; но к ограждению больных в домах (особенно в артелях) от усердных полицейских даже деньги были бессильны. Боязнь, что «начальство взыщет», заглушала в них чувства и человеколюбия и корыстолюбия. Одной из побудительных причин мятежа на Сенной и разгрома больницы в доме Таирова был следующий, действительно, возмутительный факт ^[10].

У одного купца на Большой Садовой жил в кучерах молодой, недавно женатый парень. Утром 23-го июня он куда-то выехал с хозяином, оставив свою молодую жену совершенно здоровою, а возвратясь домой часа через два с ужасом услышал, что она захворала холерою и отвезена в Таировскую больницу. Несчастный опрометью бросился туда и был встречен известием, что жена его скончалась и снесена в сарай… Немало слез и молений стоило бедняку, чтобы ему дозволили взглянуть на покойницу. Его ввели в «мертвушку»: трупы мужчин и женщин, совершенно нагие, лежали на полу, в ожидании гробов, осыпанные известью… Он отыскал труп жены, рыдая, упал на него и к крайнему ужасу и невыразимой радости заметил в нем признаки жизни. Как безумный, схватив жену на руки, он выбежал во двор, осыпая проклятиями больницу и докторов. Мнимоумершая, которую немножко поторопились снести в мертвушку, часа через два действительно скончалась, но несчастный муж был одним из главных действующих лиц в кровавой драме разгрома Таировской больницы. Заметим здесь, что главным доктором ее был кол. сов. Земан (убитый разъяренной чернью), ординаторами: иностранный доктор Тарони и надв. сов. Молитор, подвергшиеся, если не ошибаемся, одинаковой участи с Земаном. Не распространяемся о бунте на Сенной, о котором сохранилось такое множество рассказов, из которых некоторые и неверны, и преувеличены; скажем только, что на другой же день посещения покойным государем этой площади вместе с водворением спокойствия последовала отмена полицейского вмешательства в отправление холерных по больницам, о чем было объявлено от генерал-губернатора («СПб ведомости» 25-го июня 1831 года, № 147) с оговоркой, чтобы трупы умерших от холеры не оставались в домах долее суток во избежание заразы…

В последнюю неделю июня месяца и в первые три дня июля смертность достигла крайнего предела. Доказательства тому не в «Ведомостях», в которых цифры уменьшались наполовину – нет! доказательства несомненные – на холерных кладбищах, на которых доныне уцелели памятники, помеченные упомянутыми числами с 24-го июня по 4-е июля рокового, ужасного года ^[11]. 3-го июля было объявлено во всеобщее сведение, что по высочайшему повелению «умершие холерою впредь имеют быть хоронимы не днем, а по ночам». Памятны эти ночи петербургским старожилам. При красноватом мерцающем свете смоляных факелов с одиннадцати часов вечера тянулись по улицам целые обозы, нагруженные гробами, без духовенства, без молитвы; тянулись за городскую черту на страшные, отчужденные, опальные кладбища… Одно из таковых, которому посвящена наша статья, поныне находится на Выборгской стороне, на болотистом поле, покрытом кочками и неведомо почему называемом «Куликовым». Оно лежит за новым арсеналом, в нескольких шагах от католического кладбища. Не надобно обладать слишком нежным сердцем – достаточно быть только человеком, чтобы при входе на это забытое кладбище не проникнуться грустными воспоминаниями. Ветхий забор местами повалился. Широко разрослись вербы, сирень, березы и кое-где елки. Посередине высится большой крест, которым означена была эта «божья нива» 47 лет тому назад…