Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры - Дмитрий Шерих Страница 52

Не прошло пяти или много десяти минут, от Невского показалась коляска, запряженная четверней, с форейтором. В ней сидели двое военных – в шинелях; один седой старик, генерал-губернатор Эссен, другой молодой, его адъютант. Коляска остановилась перед дверью больницы. Экипажи тогда были очень высокие; ливрейный лакей откинул подножки, т. е. целую лесенку из шести или семи ступеней; генерал-губернатор вышел из экипажа и пошел в дом, но пробыл там не долго – шесть или семь минут не более, и выйдя, направился к экипажу. Как сказано было выше, толпа была огромная, может быть в две или более тысячи человек, следственно пространство между стеною дома и экипажем было буквально занято давившимся народом, так что старику Эссену оставалось лишь самое маленькое пространство для прохода. Когда он стал на первую ступеньку и занес ногу на вторую, он был сдернут за воротник шинели снова на землю, попробовал попытку во второй раз – то же самое… Это повторилось раз пять или шесть… Наконец старик как-то изловчился, подобрал шинель и юркнул в коляску, куда адъютант, не выходивший из коляски, почти втащил его; лакей захлопнул дверцы и хотел вскочить на запятки, но с ним случилось то же самое: его стащили за шинель в толпу, и коляска покатилась без него, настолько скоро, насколько можно было по тесноте.

Вдруг закричали в толпе, что по Садовой идет кавалерия… Испугавшись столкновения, я было прижался в углублении приотворенных ворот дома, стоявшего почти против больницы; но толпа, хлынувшая на двор этого дома, начавшая вооружаться поленьями дров и почти сбившая меня с ног, заставила меня подумать, что лучше всего отретироваться вовсе, как ни любопытно казалось окончание сцены. Долго не думая, я как можно поспешнее выбрался из толпы и скорым шагом направился домой, к Конюшенному мосту. Что затем происходило, мне неизвестно.

Не помню хорошо, в тот же ли день или на другой пришел к жившему со мною университетскому товарищу А.А. Сперанскому знакомый его Соколов, служивший в Гоф-Интендантской конторе. Соколов (не помню его имени) занимался литературой и работал, т. е. переводил для А.Ф. Воейкова, бывшего бессменным редактором Русского Инвалида и издателем Литературных Прибавлений к Инвалиду. Надо сказать, что г. Соколов был человек лет 40, худой, как спичка, болезненный и изможденный, так что и ходить ему было, заметно, трудно. Вот что он рассказал нам:

«Шел я от Воейкова по Шестилавочной улице, с запасом иностранных журналов в кармане для перевода на завтрашний день. Подходя к Пяти Углам, я вдруг был остановлен сидельцем мелочной лавки, закричавшим, что я в квас его, стоявший в ведре у двери, бросил отраву. Это было часов около 8 вечера. Разумеется, на этот крик сбежались прохожие и менее нежели через минуту я увидел себя окруженным толпой, прибывавшей ежеминутно. Все кричали; тщетно я уверял, что я никакой отравы не имел и не бросал: толпа требовала обыскать меня. Я снял с себя фрак с гербовыми пуговицами, чтоб показать, что у меня ничего нет; – душа была не на месте, чтоб толпа не увидала иностранных журналов и в особенности польских, бывших в числе их. Толпа не удовольствовалась фраком; я принужден был снять жилет, нижнее платье, сапоги даже нижнее белье и остался решительно в одной рубашке. Когда окружающие меня, наводнившие улицу до того, что сообщение по ней прекратилось, увидали, что при мне подозрительного ничего нет, тогда кто-то из толпы закричал, что я «оборотень» и что он видел, как я проглотил склянку с отравой. Досаднее всех мне был какой-то господин с Анной на шее, – он больше всех кричал и всех больше приставал ко мне… После слова „оборотень“ в толпе закричали, что меня надо убить, и некоторые отправились для этого на соседний двор за поленьями дров. Видя приближение смертного часа, я стоял почти нагой среди толпы и поручал душу мою Богу. Вдруг в толпу въехал кавалергардский офицер, мальчик лет 19, верхом, и подъехавши ко мне, стал меня спрашивать: кто я такой и в чем дело. Как мог, второпях и в испуге, я ему объяснил, кто я такой и просил меня спасти. Юноша, не думая долго, обнажил палаш и плашмя, разгоняя им народ, велел мне идти за собою. Подобравши в охапку платье свое и сапоги, я в одной рубашке, насколько мне позволяли силы, побежал за ним, под охраной его палаша, и таким образом через всю Литейную он довел меня до Гоф-Интендантской конторы. Большая толпа следовала за нами, вплоть до дому, – и когда, войдя к себе на четвертый этаж, я отворил окно, то увидел, что толпа стоит на противоположном тротуаре и, заметивши меня в окно закричала: вот он!»

Фамилии молодого человека Соколов, помнится, не говорил; но ежели этот, бывший тогда юноша, жив и прочтет эти строки, пусть знает он, что Соколов, вероятно, давно умерший, считал его своим благодетелем и спасителем. На старости лет это должно его утешить.

К вечеру того дня, как в Садовой выкинутые из окна медики совершали свое воздушное путешествие, двоюродный брат мой (А.Н. С-в) был свидетелем другой сцены, подобной этой. Он жил в Подьяческой и от него через канаву была больница, помещавшаяся в одноэтажном деревянном доме. Точно также, как и в Садовой, толпа повыкидала из больницы все, что там было, потом взобралась на крышу, раскидала железные листы ее и разобрала дом до основания. Потом, найдя на дворе холерную карету, запряглась в нее и с песнями возила по улицам, до тех пор, пока, утомившись, не сбросила ее в канаву…

На другой день приехал государь император и произошла известная сцена на Сенной площади.