Фицджеральд - Александр Ливергант Страница 53

В том, какую роль сыграла Шейла в жизни Скотта, отдавали себе отчет немногие, и среди этих немногих была Скотти. С Шейлой они были знакомы, переписывались, неоднократно встречались, когда дочь навещала в Голливуде отца. Шейла не раз становилась свидетельницей того, как Скотт учил Скотти, семнадцатилетнюю девушку, жить, читал ей мораль, воспитывал. Описывала в «Любимом безбожнике», как он пришел в какую-то совершенно неадекватную ярость, когда Скотти призналась ему однажды, что хочет писать. Заявил, как он в свое время заявлял Зельде: «Я не дам тебе торговать моим именем!» «Он больше походил на сурового директора школы, чем на любящего отца», — вспоминала потом Шейла, с которой у Скотти довольно быстро установились доверительные, можно даже сказать, дружеские отношения. Она не раз мирила отца с дочерью, защищала Скотти от далеко не всегда справедливых нападок Скотта, посылала ей свои туалеты, последнюю посылку отправила за час до смерти Фицджеральда. Когда Фицджеральд умрет, Скотти напишет Шейле удивительно теплое, не по годам мудрое письмо. Вот выдержки из него: «Я понимаю, это выгладит нелепо, но мне хотелось поблагодарить Вас за всё. Вы и только Вы скрасили последние годы жизни отца, и пусть эти слова послужат Вам утешением в Вашей утрате. Вы всегда были так добры к нему, да и ко мне тоже. Вы выручали его в очень многих случаях, терпели отца, тогда как любая другая бросила бы его, не задумываясь. Он часто мне говорил, как он предан Вам и как он Вас уважает». Даже если последняя фраза про преданность и уважение и написана в порыве чувства и действительности соответствует не вполне, согласитесь, не всякая дочь написала бы такое письмо любовнице своего отца. И Шейла дочернюю благодарность, безусловно, заслужила.

Отметим здесь, что хорошие отношения Шейла и Скотти сохранили и после смерти Фицджеральда. Они продолжали переписываться, в начале 1940-х годов встречались в Нью-Йорке, где Шейла подвизалась военным корреспондентом нескольких британских газет и брала интервью у американских политиков, а Скотти одно время работала в журнале «Тайм». При встрече Скотти забрасывала Шейлу вопросами, на которые у Шейлы вряд ли были ответы: «Будут ли отца помнить как писателя?»; «Почему он был с ней, Скотти, так строг и несправедлив?»; «Отчего отец пил?» Показателен для их дружеских отношений и эпизод середины 1970-х годов. Во время очередной премьеры «Великого Гэтсби» Скотти довольно резко отшила молоденькую корреспондентку Ассошиэйтед Пресс. Увидев Шейлу и Скотти, сидевших на премьере радом, девушка не скрыла своего удивления. «А почему бы, собственно, нам не быть друзьями? — в свою очередь удивилась Скотти, в то время уже пятидесятилетняя дама. — По существу, Шейла была мне второй матерью, она продлила жизнь моего отца. Я люблю ее».

Действительно, продлила. Ухаживала за ним, как сиделка, вызывала к нему врачей, выслушивала его жалобы на здоровье и на голливудские нравы, давала дельные советы. Главное же, сподобила Скотта бросить пить; последний год жизни Фицджеральд капли в рот не брал; тут, впрочем, «виновата» не столько Шейла, сколько его ипохондрия. Скотт бросил пить и, что тоже во многом заслуга Шейлы, начал писать «Последнего магната». Без нее Фицджеральд, думается, даже то немногое, что написал, не осилил бы. «Если бы не Шейла, у нас не было бы „Последнего магната“», — подтвердил не склонный к эмоциям Эдмунд Уилсон, которому Шейла уже после смерти Фицджеральда помогала разбирать черновики писателя.

Фраза «Если бы не Шейла, у нас не было бы „Последнего магната“» имеет и другой, чисто литературный смысл, ведь Шейла, как и сам Фицджеральд, в романе выведена. История отношений Стара и Кэтлин Мор, в чем мы уже отчасти убедились, списана с истории отношений Скотта и Шейлы: вспомним их знакомство, первое свидание, их поездки, даже их совместный полет в Чикаго, которого мы еще коснемся. И не только история отношений, но и их суть. И сорокалетний Скотт, и — тем более — 35-летний Стар стариками не были, но оба потеряли любимых жен (для Скотта ведь Зельда в каком-то смысле тоже потеряна), и любовь обоих была «сродни любви пожилого к юной». Чувство, которое испытывает Скотт к Шейле, отражено в романе: «Глубинная, отчаянная потребность толкала Стара, вопреки всей логике его жизни, сказать: „Я к тебе навсегда“». Сходство героини и ее прототипа, — что, мы знаем, для творчества Фицджеральда не редкость, — бросается в глаза и на этот раз — от «каштановых завитков» до «радостной смелости» первого свидания. Шейла — англичанка, Кэтлин (что следует из ее имени) — ирландка, но долго жившая в Лондоне. И та и другая в юные годы сильно нуждались. «С шестнадцати до двадцати одного года только и думала, как бы поесть досыта», — вспоминает Кэтлин. И Шейла, и Кэтлин в пору их знакомства соответственно со Скоттом и Старом помолвлены — правда, Стару повезло меньше, чем Скотту: Кэтлин выходит-таки замуж, и их любовь, как и любовь Эмори Блейна и Розалинды, Гэтсби и Дэзи Бьюкенен, кончается ничем.

Здесь, впрочем, жизнь и искусство расходятся: сказать про Скотта, что его любовь к Шейле закончилась ничем, нельзя. Наоборот, с появлением Шейлы его жизнь, как уже говорилось, приобрела новый смысл, сильно поменялась, и это при том, что он продолжает время от времени видеться с Зельдой и даже совершает с ней короткие и, как правило, непереносимые для обоих поездки; бывает, эти встречи с женой задумываются Скоттом в пику Шейле, с желанием ее проучить. Кончаются же тем, что Фицджеральд привязывается к подруге еще больше, а Зельду хочет видеть еще меньше, хотя свои обязательства перед ней выполняет исправно. Депрессия, недовольство собой, неуверенность в себе, впрочем, никуда не девались, тут Шейла бессильна. Человеку, который пишет (как написал Скотт в «Крушении»): «Когда на душе беспросветная ночь, на часах всегда три утра», — при всем желании не поможешь. После очередной ссоры Фицджеральд, решив с Шейлой расстаться, чистосердечно признался: «Я любил тебя, насколько был способен, но что-то, к несчастью, не сложилось. Причину нашей ссоры долго искать не придется. Это — я. Я не гожусь для человеческих отношений. Я хочу умереть, Шейла, и умереть по-своему…»

Да, Шейле, которая, в отличие от своего друга, для человеческих отношений годилась вполне, повезло, скажем прямо, меньше, чем Скотту. Когда они встретились, она при всем своем прагматизме и дальновидности едва ли подозревала, что «этот тихий, молчаливый человек» далеко не всегда так же тих и молчалив, как при первом знакомстве; совсем скоро она убедится, что первое впечатление обманчиво. А в книге «Истинный Скотт Фицджеральд» повторит то, что было известно всем, Фицджеральда знавшим. Знавшим в разные годы, в 1930-е — особенно. Напишет, что в ее жизни был, собственно, не один, а два Скотта: «Один был добрый, другой — жестокий. Один — взрослый, другой — так ребенком и оставшийся. Один хотел, чтобы его любили, чтобы им восхищались; другой — чтобы его ненавидели. Один стремился к тому, чтобы людям было хорошо; другой кромсал людей на части. Один заботился о своем здоровье; другому на собственное здоровье и благополучие было наплевать. Один Скотт был заботливым мужем и любящим отцом; другой — жену угнетал, а дочь преследовал нескончаемыми нотациями».

Шейла, впрочем, не жалуется. Ей меньше всего хочется изобразить любимого человека пьяницей и тираном или, наоборот, несчастным, больным, изверившимся и всеми брошенным стариком, страдающим туберкулезом и хронической бессонницей, а себя — лишь сиделкой при нем. Меньше всего хочется, чтобы подумали, будто она сошлась со Скоттом из жалости. Итог ее воспоминаний о Фицджеральде сводится к одной, довольно банальной, типично «мемуарной» мысли: жилось с ним трудно, но я благодарна судьбе.