Гардемарины. Трое из навигацкой школы - Нина Соротокина Страница 53

Все любят под солнцем — твари морские, птицы, черепахи, травы и папоротники, но высшее понимание любви дано лишь Человеку.

Огромен его мир. Его населяют те, кто живет сейчас, и те, которые умерли, и те, что еще не родились. Мертвые — наши главные наставники, наши духовные пастыри. Они смотрят на тебя со старых полотен, с книжных страниц, из самого нутра души твоей, куда они переселились, чтобы учить, утешать и исцелять твои беды. И каждый из них любил и рассказал тебе об этом. О любви уже сказано все, и эти строки — ответ мертвым и напутствие нерожденным: „Да, вы правы, я согласен с вами. Любовь нетленна, она всегда жива, она — тот дар и то наследство, которое нельзя растратить“.»

Никита дунул на уже ненужную свечу. Где-то совсем рядом пропел пастуший рожок, неуверенно, словно пробуя голос, потом еще раз повторил свой призыв. Сонно промычала корова, за ней другая.

— Стадо погнали. — Никита потянулся, закинув руки за голову.

— Что не спишь, барин? — раздалось под окном. — Попей молочка парного да ложись почивать. — Худая старушечья рука поставила на подоконник большую глиняную кружку с отбитой ручкой.

— Спасибо, бабушка.

Он дунул на розовую пену и одним глотком осушил половину кружки. «Отчего мои трактаты каким-то необъяснимым образом связаны с парным молоком? — подумал Никита. — Поэт должен пить нектар или вино, или в крайнем случае холодную воду из стеклянного бокала. Я же все парное молоко лакаю!»

Он отточил новое перо…

«И коли не попал ты в круг избранных, и любовь по глупому твоему недоразумению отвернулась от тебя, не оставив даже надежды, да пожалеют тебя внуки и правнуки, и дети твои, зачатые без веры, да вздохнут за тебя в могиле ушедшие родители твои и родители твоих родителей, ибо главная тайна жизни от тебя сокрыта».

«То-то и оно, что сокрыта, — подумал Никита с неожиданным раздражением. — Все меня тянет писать о том, чего сам не испытал. Молочка парного попью и пошел строчить, мысль за пером не поспевает. Но ведь бродит она где-то, та, которую сам полюблю…»

«Он полюбил… Мой друг, бесхитростный и мудрый, принял в трепетные руки свои бесценное наследство, и оно дало жизнь каждой капле его крови, он стал героем, каким не был до этой минуты, он стал талантлив и смел. Необъятный и свежий мир перевернулся перед ним в дороге, по которой он пойдет к своей любимой, не превращается в точку на горизонте, а лежит от края до края, во все небо, и ждет его.

— Я найду тебя, любовь моя, — шепчет он на закатном солнце. Я приду, — твердит он, как утреннюю молитву. — Монашеская одежда не скроет тебя от ласк моих, и если ты предпочтешь меня богу, я украду тебя у него. Я поцелую тебя, цветок мой весенний, и ты поймешь, что нам друг без друга ни в этом мире, ни за чертой его нет места.

Жди того счастливого часа, когда скажут тебе — иди! Прими муки ради нее. Соскобли с души окалину недоверия, чтобы сердце кровило от нежности к ней! Счастье по плечу только сильным, потому что страшна потеря его. И если тебе плохо без меня, любимая, это прекрасно! Если стоны твои заглушает ветер — так и надо, потому что я иду к тебе и близка минута великого причащения. Я — спасенье твое, и без меня тебе не жить…»

Никита подумал и приписал: «О бумагах бестужевских не беспокойся. И вообще, Алешка, дворцовые интриги, заговоры — все это вздор. Твои дела поважнее».

x x x

— Барин, Никита Гаврилович, ехать пора. Пока еще нежарко…

— Сейчас, Гаврила, сейчас иду. — Никита опять обернулся к Алеше.

Они молча стояли друг против друга на пороге дома. Маменька Вера Константиновна стояла поодаль в тени черной от ягод черемухи и с нежностью смотрела на Алешеньку и друга его, такого обходительного юношу, жаль, погостил мало, и казалось ей, что все так хорошо и счастливо, что и понять нельзя, отчего всего неделю назад она думала, что жизнь ее прожита и не сулит ничего, кроме ожидания старости.

Солнце ярко высветило белую рубашку Алеши, било в глаза, и он щурился, заслоняясь рукой от света.

— Отец поможет мне испросить аудиенции у вице-канцлера, — сказал Никита. — Я сделаю все, как должно. Алеша кивнул.

— А Сашка хотел тебя в Кронштадте искать… Не терзайся, ты все правильно сделал. Я там на столе тебе трактат на память оставил. Там все написано. Ну… удачи тебе!

Никита вскочил в карету. Гаврила закинул внутрь подножку и взобрался на козлы.

— Я приеду в Петербург при первой возможности, — крикнул Алеша.

Он еще некоторое время бежал рядом, держа руку Никиты в своей, но лошади, выйдя на прямую дорогу, убыстрили шаг, и он отстал, махая рукой до тех пор, пока карета не свернула за молодой лесок.

Проводив друга, Алексей прошел в свою комнату и через час вышел одетый в дорожное платье. Маменька Вера Константиновна бросилась было причитать: «Куда? Гостил в родном дому одну ночь! Виданное ли дело!», — но увидев в лице Алеши серьезное, непреклонное и, к своему удивлению, взрослое выражение, смирилась.

Но хоть Алеша и говорил о полной безопасности поездки, никак, однако, не объясняя причины ее, хоть и твердил, что одному ему сподручнее, Вера Константиновна уговорила его взять с собой кучера Игната, самого здорового мужика из дворни, чтоб ходил за лошадьми и оберегал здоровье молодого барина.