Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. - Эдвин Двингер Страница 52

Мне все труднее и труднее делать записи. Временами моя голова словно выжата, я больше не вижу никаких взаимосвязей. Отдельные происшествия я вообще уже не могу записывать, для других не могу подобрать правильных слов. Когда я перелистываю свой дневник назад, я отчетливо вижу, что мои записи становятся все лаконичнее, не только объемом, но и стилем. Это напоминает мне речь человека, который становится все ожесточеннее и бессильнее, который в скором времени окажется слишком усталым, чтобы просто говорить. Который пока еще жестко и коротко выдавливает то, что еще имеет сказать, который уже утратил вкус к слову, радость словотворчества.

И еще не только это. Мой почерк с каждым днем становится все хуже, озлобленнее, неразборчивее. Во мне уже нет прежнего стремления написать еще пятьдесят строк, и я уже не могу прочесть первую, записывая третью строку. Я способен дать только мозаику, прибавляя сегодня, завтра и послезавтра по камешку, а потом целых четыре недели – вообще ничего. Если они, эти камешки, складываются в картину – хорошо. Если нет, то я ничего не могу изменить. Я выжат и обессилен. Внезапное крушение наших надежд на мир подкосило меня и всех, как один удар топора валит целое дерево. Какое-то время оно еще зеленое, но сердцевина уже поражена…

Но возможно, это укорачивание записей – всего лишь ясный знак того, насколько глубоко мы оторвались от нашего прошлого? Разве это не красноречивое молчание?

Мы часто говорим: если бы нормальный человек побыл среди нас дней восемь, то искренне счел бы, что попал в сумасшедший дом! Нас самих эта жизнь не убивает лишь потому, что мы полностью отрезали себя от прошлого – мы не живем настоящим, мы только ждем… Лучше всего сравнить нас с животными, которые зимой залегают в спячку в ожидании весны! Для нас эта весна означает возвращение на родину…

Да, наше состояние настолько странно для постороннего, что ему едва ли можно его объяснить. Беспокойство и раздражение ежедневно распространяется все больше. Большинство почти каждый час выходят во двор, все меряют его шагами – поперек, кругом, зигзагами, треугольниками, эллипсами – и все только для того, чтобы к вечеру устать и провалиться в спасительный сон. Другие целыми днями сидят без дела, не шевелясь, любое слово, направленное в их адрес, встречают раздражением, любая мелочь для них – достаточная причина бешеной и беспощадной враждебности.

Прежние друзья не смотрят друг на друга, всё язвительно критикуется, – смеется кто-то или плачет, спит или бодрствует, – все фальшиво и никому уже более не угодишь. Каждое утро пара офицеров в орденах бежит из одного дома в другой, и все эти поединки чести на родине должны состояться с применением опаснейшего оружия – никто бы из нас не остался в живых, произойди все это, ибо у каждого есть причина вызвать кого-то на дуэль на пистолетах или тяжелых саблях.

За днями яростных вспышек следуют дни смертельной апатии. Мечты о будущем, женах, детях, невестах, родине и профессии временами совершенно пропадают и заботят нас не больше, нежели самочувствие мухи. Любая объективность рассеивается, все постепенно становятся неспособным разумно мыслить, логично рассуждать. Подтачиваемая гневом и злостью судьбы, разъедаемая бешенством и отчаянием жизни, тут и там, как тетива, напрягается душа, человеческое существо погружается в глубину, которой не в состоянии постичь ни один врач. Безумие когтями вцепляется в человеческое существо, как только оно задумывается, и, вскипая или усмехаясь, громко или в полной тишине кончается то, что было в нем человеческого…

Вчера нас пригласил турецкий майор. Это добрые, наивные люди, на три четверти германофилы, на треть франкофилы. Они воспринимают братство по оружию всерьез и торжественно, и их угощение всегда богатое и по-ближневосточному экзотичное. Благодаря своим связям с русскими татарами, исповедующим магометанскую веру, они достают то, о чем мы уже давно забыли. Да, их вера – прочный мостик.

Перед дверью Зальтин объясняет нам, что мы по их обычаю в знак особого уважения не должны снимать головных уборов. Они приложили свои руки к сердцу, рту и лбу и ввели нас внутрь. На столе стоят чужеземный ужин, фаршированные фрукты, пирожки, удивительные сладости. Затем следуют сигареты и кофе по-турецки, сервированный в чашечках.

За едой и питьем разговор перескакивает на войну. Наступление завершилось перемирием, все снова обнадеживающе.

«Через четыре недели России конец!» – лейтмотив вечеринки.

Я осмеливаюсь возразить, что правительство Керенского как творение Антанты никогда не сможет пойти на сепаратный мир.

– И потом не забывайте об Америке! – говорю я. – Разве мы уже не слышим на протяжении многих месяцев, как безостановочно грохочут их грузовые составы? Я считаю вступление в войну Америки очень веским…

– С каких пор вы стали пораженцем? – тотчас перебивает меня лейтенант Меркель. Его тоже пригласили турки, как представителя кадровых офицеров нашей комнаты. – Нет, я вас не понимаю! Если уж наши младшие такие пессимисты…

«Я доброволец, господин лейтенант!» – больше всего хотелось бы мне ответить. Но я ничего не возражаю. Бог мой, так теперь в каждом разговоре! Если кто-нибудь осмелится на разумное замечание, высказать трезвое соображение – сразу же людьми этого сорта он причисляется к пораженцам, пессимистам, капитулянтам…

Ротмистр Мустафа звонко хлопает в ладоши, и Махут, его денщик, настоящий бедуин, приносит лагерную газету. Это маленький листок, составляемый австрийскими офицерами и гектографируемый, – его выписывают, как настоящую газету, за пару копеек. Основную часть занимают сводки с фронтов и перепечатки из газет. В остальном публикуются приказы старших по званию.