Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. - Эдвин Двингер Страница 51

– Я уже думал об этом, Под. Но полагаю, сейчас невозможно. Этот лагерь в большинстве состоит из раненых и нетрудоспособных, кроме того, в окрестностях нет ни одного крестьянского хозяйства. Отсюда не отправляют рабочие поезда, слишком далеко. Но ведь скоро мы вернемся домой, Под!

– Да, – говорит он тихо, – меня эта мысль тоже поддерживает… И если в этом месяце начнут отправлять на родину, я смог бы помочь Анне при осенних работах…

Я сую ему 10 рублей в карман.

– С ума сошел, что ли?

– Молчи, старина!

И затем ухожу.

Раз в месяц каждый офицер имеет право помыться в парной. Моются по очереди. Тот, чья очередь подошла, получает от командования часового и под его конвоем спускается вниз, в деревню. Парная баня – жалкое строение из бревен и каменных глыб, но с отменным эффектом. Небольшая камера с большой печью и двумя-тремя скользкими деревянными полками. Если на камни печки, которые постоянно раскалены докрасна, плеснуть ковшик воды, она моментально превращается в облако горячего пара. Два ковшика еще переносимо, от трех кожу ошпаривает, кроме того, совершенно перехватывает дыхание.

Некоторое время сидят на первом, при простуде уже на втором этаже и ждут, пока все тело не покраснеет, как у вареного рака. Не нужно даже мыться, горячий пот выгоняет всю грязь из пор. «Без мыла, мочалки и прочих затей – русская баня все равно чародей!» – как-то раз сказал Зейдлиц. Нередко там сидят морщинистые крестьянские бабы, тогда приходится ждать, когда они закончат. Несмотря на очевидные преимущества, это палка о двух концах. Хотя приходишь чистый, однако нередко заносишь домой семейство вшей.

В любом случае самое прекрасное в этом – прогулка. Очень часто, когда возвращаемся домой, на вокзале как раз останавливается транссибирский экспресс. На водокачке локомотив должен залить воду, и по этой причине останавливается в нашей глуши. Пара копеек с добрыми словами в таких случаях располагают моего часового к тому, чтобы сопроводить меня на перрон и там со мной подождать, пока экспресс не тронется. Часто я сажусь на скамейку и молча, со сложным чувством в душе, смотрю на большой состав, который через неделю будет почти там, где стоят мои товарищи и где начинается наша родина…

Как-то мы втроем стояли перед нашей казармой и говорили о менталитете русского народа. Один австрийский офицер рассказал следующее:

– В моем прежнем лагере комендант по приказу генерала был обязан возвести вокруг всего лагеря деревянный забор выше человеческого роста. Но как только инспекция отъехала, он приказал забор разобрать, продал весь лес какому-то землевладельцу – а там было несколько составов, на 300 тысяч рублей, – и положил деньги себе в карман. С полгода все было распрекрасно, но генерал неожиданно снова появился с инспекцией. «Куда подевался забор, господин комендант?» – спросил он. «Ах, ваше превосходительство, – отвечал господин, – я не предпринял всех средств, а тем временем каждую ночь исчезали бревно за бревном – военнопленные разбирали его и постепенно сожгли в печах!» И что же нам было за это вранье? Весь лагерь заперли в казармах на два месяца, а комендант наложил на нас сверх того особое наказание – в течение трех месяцев высчитывали с каждого по 20 рублей. Это дало еще 180 тысяч, их он прибавил к прежним деньгам в своем кармане!

Во время очередного похода в баню с антрактом на вокзале, прямо перед моей скамейкой остановился вагон первого класса транссибирского экспресса. Ливрейный слуга открыл дверь и спрыгнул на перрон, чтобы сделать покупки. Рядом с отворенной дверью, за окном, сидела необыкновенно красивая женщина. Я и на перроне ощущал ее аромат, сквозь проем двери видел ее длинные, стройные ноги, положенные одна на другую. У нее было подлинно русское аристократическое лицо, удлиненное во всех чертах. Ее лилейно-белая шея стеблем тянулась из выреза, в его острие я увидел тень узкой ложбины, справа и слева которой вздымались груди. «Боже мой, такое еще существует? – дрожа думал я. – Этот аромат, эта белизна, чистота?..»

Не знаю, как это произошло. Я снимаю шапку и совершенно безвольно, просительно говорю:

– Одну только сигарету, пожалуйста…

Она поднялась, медленно вошла в проем открытой двери. «Сейчас позовет часового! – думаю я. – Жалкий пленный, который не только бесстыдно разглядывает ее, но еще и выпрашивает сигареты! Ну и порядки». Но нет, ничего подобного. Она порылась в коробке подле себя, подозвала меня необычайно сдержанным движением, бросила пригоршню папирос в мою протянутую шапку.

Я молча принял их и склонился перед этой чужой женщиной, как склоняется нищий – низко и униженно. Она не сказала ни слова, только посмотрела на меня – мягко, бархатным, загадочным взглядом.

Раздался пронзительный свисток, слуга впрыгнул в вагон. Дверь закрылась, транссибирский экспресс покатил дальше. Я стоял как вкопанный, пока его не поглотила степь. Руки мои жгут шесть сигарет – «Ферма», Петроград, первый сорт… Прежняя гордость всколыхнулась во мне. Я побледнел, а потом покраснел. «Что же ты делаешь? – пронеслось в голове, но в следующее мгновение я улыбнулся. – Нет, я склонился не перед врагиней. Ведь и я в этот момент не солдат и не офицер. Я всего лишь мужчина, пленный мужчина. И поклонился женщине как таковой. Красоте. Короче: склонился перед всем, что для меня здесь было так значимо…»

– Дай-ка мне сигарету! – раздается скрипучий голос моего часового.

Я вздрагиваю.

– Нет! – поспешно восклицаю я. И добавляю: – Вот другие, бери…

Осторожно прячу подаяние и отдаю ему четыре сигареты из собственной пачки.

Наши надежды рухнули. Из газет аптекаря все яснее следует, что новое правительство зависит от Антанты. Иногда даже создается впечатление, будто революция произошла исключительно по их наущению. Ах, все происходит совершенно иначе, не так, как нам представлялось в наших мечтах! Не царское правительство желало продолжать войну, напротив, оно оказалось истощено войной и в результате именно этого свергнуто. О сепаратном мире с момента нового курса уже не могло быть и речи.

Среди конвойных войск ежедневно проходят так называемые митинги. Перед ними выступает какой-то цивильный. И часовые позднее нам рассказывают, что о мире уже нечего и думать. «Выстоять, новое наступление!» – вот новый лозунг…

Под Черновцами им действительно удалось прорвать германо-австрийский фронт. Нас охватывает жуткий страх. Вместо ожидаемого сепаратного мира успешное наступление? Доктор Бергер утешает нас.

– Это всего лишь наступление престижа, – говорит он. – Последняя вспышка. Через четыре недели снова начнется отступление…

Боже мой, конечно. Но наши надежды, наши надежды? Хорошо, что я недавно был в верхнем лагере. Сейчас я не мог бы встретиться с Подом и Шнарренбергом.

Этими ночами я мало сплю, хотя недавно у меня появилась койка и два набитых мешка почти как настоящий матрас покрывают всю длину постели…

Но нет, ночь за ночью одно и то же. Луна светит в окно и делает худые лица еще более аскетичными, чем они есть на самом деле. Даже Зейдлиц уже пару дней беспокойно ворочается с боку на бок. Мученик-вольноопределяющийся с детским ртом разговаривает во сне. Лейтенант Виндт прерывисто и не переставая храпит, словно разъярившийся бык. Все спят беспокойно, нервы у всех напряжены.