Калифорнийская славянка - Александр Грязев Страница 52

К индейцу-хозяину подошёл один из мужчин.

— Послушай, Нанкок, — сказал он. — Похоже, что этот человек — русский.

— Конечно, русский. Из крепости на Ситхе.

— Ну и что ты хочешь сделать с этим русским?

— Что захочу, то и сделаю… А сперва женщины его вымоют, потом будут лечить и кормить.

— Зачем, Нанкок? Ведь русских людей из крепости на Ситхе наш вождь Котлеан убивать велел. Давай и мы сделаем ему бух-бух.

— Я тебе, Асавахток, самому сделаю бух-бух, если ты хоть пальцем тронешь этого русского, — грозно произнёс Нанкок. — Он мой и всё, что при нем — тоже моё. А я не такой глупый, как ты, хоть ты и брат мне. Разве надо убивать, если можно вылечить и получить за него потом на Ситхе одеяла или муку… Лепёшки будем печь. Понял, глупая твоя голова? А с вождём Котлеаном я сам поговорю. Иди, зови женщин, воду греть надо.

Асавахток послушно пошёл в жилище и скоро воротился с женщинами, несущими большой котёл и ушаты с водой.

…Сысой Слободчиков после проводов американца пошел к своим байдарам и увидел дочку свою Алёну, сидящую на выброшенном морскими волнами дереве у огромного камня-валуна. Увидел и удивился.

— Алёнушка, а ты что не дома?

— Домой я ходила и матушка с ребятами тебя ожидают. А я здесь, тятенька, своего Ваню жду. Может, придёт, как и ты сегодня. Я ведь ежедень тут. От начала света и до темноты сижу.

— И долго ли сидеть так будешь?

— А пока Ваню не дождусь, тятя.

Сысой ничего не сказал, а только покачал головой и, подойдя к дочери, погладил её русоволосую голову с длинной, заплетённой цветною лентою, косой.

— Ну, жди, дочка, жди. Где-то бродит твой Иван, верно, по горам на той стороне. Да он и не один ведь туда пошёл, а с товарищами своими. Так что не пропадёт и скоро возвернётся суженый твой… А сейчас я только дела свои улажу, и мы домой с тобой пойдём. Я по дому и по всем вам соскучился.

— Ладно, тятя. Только потом я опять сюда приду. Ты уж не серчай на меня.

— А чего мне серчать. Я тебя понимаю, дочка, хвалю и горжусь. А за Ивана твоего я тоже молиться буду.

Сысой направился к байдарам, возле которых лежали на берегу кучи сырых бобровых шкур. Алёна же опять обернула свой взор на морские волны и на скалистые острова, откуда всегда приходят на Ситху байдары.

Она знать не знала и ведать не ведала, что друг её сердечный Ванечка был в этот час не так уж и далеко от неё, на матёром берегу, в поселении индейцев-колошей…

…Иван лежал в шалаше на мягких звериных шкурах, покрытый тёплым одеялом до самого подбородка.

Заслышав за стенами шалаша чьи-то голоса, Иван медленно открыл глаза, осмотрелся, пытаясь понять, где он сейчас находится и что с ним происходит.

— Где я? — слабым голосом произнёс Иван.

Из тёмного угла огромного шалаша появилась женщина в широкой и длинной накидке. Она наклонилась над очнувшимся Иваном.

— Где я? — снова сказал Иван.

Ничего не ответив, женщина бесшумно вышла из шалаша, а через некоторое время вернулась с невысоким мужчиной. Иван лежал на самой земле и мужчина-индеец присел на корточки рядом. Круглое скуластое лицо склонилось над больным рудознадцем.

— Проснулся? Хорошо, — довольным, каким-то даже радостным голосом проговорил мужчина-колош и спросил:

— Ты русский?

— Русский, — кивнул Иван.

— Из крепости на Ситхе?

— Да.

— На охоту сюда ходил?

— Нет. Мы рудознатцы. Искали глину для кирпичей, руду железную и медную — что попадёт.

— Как звать тебя? — продолжал спрашивать индеец.

— Иваном.

— А я Нанкок, — ткнул пальцем себя в грудь туземец. — Ты — Иван, я — Нанкок. Понимаешь?

— Понял, понял, — заулыбался Иван.

— Ты не бойся, — сказал Нанкок. — Тебя здесь никто не тронет. Ты мой гость. А ещё зови меня Николай. Я крещёный. Ваш отец Никодим у нас многих крестил, и меня так назвал — Николай.

— Стало быть, ты Никола.

— Да, да… Никола, — кивнул головой туземец.

— Как я у тебя очутился, Никола?

— Тебя моя собака нашла. Ты на земле лежал. Собака почуяла. Ты не помнишь?

— Ничего не помню. И давно я тут лежу?

— Вчера весь день и еще ночь.

— А ныне что?

— Теперь день.

— Ты и в крепости нашей бываешь?

— Бываю, как не бываю. Торговать ходим к вам. Ты — мне, я — тебе. Хорошо. Только днём туда можно. На ночь нам оставаться у вас нельзя. Ваш правитель строгий. Шибко строгий.

— А ты меня туда отвезёшь, Никола? Мне домой в крепость надо. Я в долгу не останусь.

— Отвезу, как не отвезу. Только тебе туда ещё рано. Лежать надо.

— Меня дома ждут, Никола… А, может, уже и ждать перестали. У меня дома мука есть и табак. Одеяло ещё есть.

На лице Нанкока появилось оживление, но он сдержал себя.

— Лежать надо, говорю. Ты слаб, сил мало, дорога трудна. Как тебя такого везти. Нет, пока нет. Ждать надо.

Нанкок встал во весь рост, откинул завесь входа и что-то выкрикнул на улицу. Тут же в шалаше вновь появилась женщина, сидевшая недавно у изголовья Ивана. Нанкок что-то сказал ей и сиделка, взяв в руки деревянную чашу с каким-то питьём, поднесла её к болящему.

— Пей, Иван, — сказал Нанкок. — Это отвар наших трав. Он даст тебе силы. Пей. Потом она тебя накормит, а я вечером опять приду.

Иван недоверчиво посмотрел сперва на женщину, потом на поднесённую к его губам чашу.

Сиделка, поддерживая и приподнимая голову Ивана, чуть наклонила чашу с отваром. Иван глотнул, сморщился и отвернулся, но женщина не отстала и молча заставила его пить ещё и ещё…

После выпитого травяного настоя Иван уснул, а когда открыл глаза, то опять увидел всё тот же шалаш и себя, лежащего на звериных шкурах. Он и не заметил, как в шалаш вошёл Нанкок, вновь присевший рядом.

— Ну что, Иван, проснулся? — спросил Нанкок.

— Да я всё сплю и сплю. Со мной такого никогда не бывало.

— Тебя отваром не зря поили. Вот и спишь. Во сне к тебе силы возвращаются. Скоро совсем здоровым будешь.

— Когда в крепость поедем, Никола? Домой дюже охота. Мочи нет, — чуть ли не простнал Иван.

— Потерпи ещё немного, — успокоил его Нанкок. — Завтра солнце взойдёт — мы и поедем в твою крепость.

— Завтра!? — обрадовано воскликнул Иван. — Эх, целую ночь ждать.

— Лежи, — сказал Нанкок. — Ты ещё не совсем здоров… А ночь, что ночь — скучать не будешь.