Сталинградская страда. «Ни шагу назад!» - Владимир Першанин Страница 52

— Мишка, иди, принеси себе винтовку.

Он послушно кивает и вскоре возвращается с винтовкой и сумкой патронов. Но атака замирает на полпути, я отчетливо вижу несколько трупов в касках, остальные прячутся. Нашу точку засекают со второго этажа разрушенного здания и обстреливают длинными очередями. Кирпич крошится, разлетается кусками. Мы ложимся у основания стены.

— Миша, живой?

— Живой… ох и колотят!

Напарник подтягивает автомат, открытый диск забит кирпичной крошкой, пружину наверняка заклинит. От попаданий десятков пуль висит облако ржаво-красной пыли.

— Прикрой тряпкой диски и автоматы. Мы их сейчас не сумеем зарядить. Будем обороняться винтовками.

Под прикрытием пулеметных очередей и пока мы возились с автоматами, немцы продвигаются ближе. Знакомое шипение заставляет нас бестолково шарахнуться глубже в развалины. Огнеметная струя почти достает клубящимся языком пламени наши позиции. Я не знаю технических данных немецких ранцевых огнеметов, наверное, метров 50–70. Еще один рывок — и нас зажарят живьем. Я вижу огнеметчика и рядом с ним еще несколько фрицев в маскхалатах. Они делают перебежки и исчезают за вывороченной бетонной плитой.

Гранаты лежат в сумке противогаза. Все подряд: старые РГД-33, легкие РГ, недавно поступившие на вооружение. И те и другие слабоватые. Нашариваю две «лимонки». Бросаю их, затем начинаю швырять все остальные гранаты. Большинство взрывается у плиты, но легкие РГ-42 достигают цели.

Я ожидаю вспышки взорвавшегося огнемета, но вместо этого едва успеваю увернуться от пулеметной очереди. Мишка ворочается рядом, зажимая ладонью скулу. Пуля вырвала клок кожи и оглушила напарника.

Огнемет все же загорается, а двое оставшихся в живых из штурмовой группы бегут к своим. По ним беспорядочно бьют из автоматов, но оба немца исчезают среди кирпичных завалов. В любом случае атака отбита. Появляется сержант Щусь и передает команду ротного лейтенанта немедленно открыть огонь из ПТР по пулеметным точкам.

— И вообще, чего вы тут забились в нору?

— Пошел к…! — коротко посылаю сержанта и разворачиваю тряпки, собираясь набивать диски патронами. Из-за плиты, усиливаясь, растекается пламя, пахнет паленым мясом. Наверное, горит огнеметчик.

— Ловко вы его! — примирительно говорит Щусь. — Одного мы пристрелили, а этот настырный оказался.

— Ваня, какой, к черту, ПТР? До пулеметов сто метров. Нас сразу засекут. Минометы нужны.

— Приказ лейтенанта…

— Долбаки вы оба вместе с лейтенантом!

Моя ругань ничего не решает. Вытаскиваем наше ружье и, не высовывая головы, выпускаем штук десять пуль. С пулеметами нам не тягаться, они отвечают сплошным веером пуль. Если бы мы высунулись, давно лежали бы с продырявленными головами.

Постепенно огонь стихает. Собираемся в подвале, где уже разобрали амбразуру и при тусклом свете перевязывают раненых. Вначале бойца с пробитым плечом, затем Мишку из Ижевска. Повязка у Мишки получается клоунская, на пол-лица, впрочем, кровь уже подсыхает, и через часок ее можно снять.

Ротный вначале ругает нас за то, что бросили ПТР, потом хвалит за уничтоженного огнеметчика. Обещает представить к медалям, а пока приказывает налить всем по сто пятьдесят граммов водки (разбавленного спирта) и раздать сухой паек: сухари, тушенку и сахар. С набитыми ртами обсуждаем, что будет впереди.

— Потери большие? — спрашиваю я.

— Пять человек снарядами завалило и троих их пулеметом побили, — отвечает Щусь. — Тебе же говорили, надо пулеметы гасить.

— Что они, спички? Гасить… Ружья для другой цели предназначены.

На этом спор иссяк. А через час немцы мстят нам за отбитую атаку и трупы арийцев среди камней. Тройка «Юнкерсов-87» полого пикирует и сбрасывает три тяжелых бомбы весом по тонне, а может, по полторы. Наш подвал встряхнуло так, что подбросило и людей, и оружие, разбило вдребезги самодельный стол из ящиков. Всех оглушило, как пескарей веслом, но оказалось, что это мелочь.

Бомба насквозь пробила метров пять каменных обломков, бетонные плиты и взорвалась в штабе батальона. Погибли комбат, комиссар и еще несколько человек.

Раскапывать осевшую груду измельченного кирпича, земли, лопнувших балок не имело смысла. Написали донесение о гибели комбата, комиссара, приложили к списку потерь личного состава. Командиром батальона назначили младшего лейтенанта, который месяц назад командовал взводом.

Я отвоевал на полоске правого берега восемь или девять дней и был ранен за сутки до начала наступления наших войск под Сталинградом. За это время дважды получали пополнение, погибли многие ребята из батальона, в том числе младший лейтенант-комбат, старший сержант Щусь. Мишу, моего напарника, ранило пулеметной очередью.

Сам я угодил под разрыв снаряда. Перебило правую руку, сломало пальцы, с головы сорвало шапку вместе с куском кожи и волос. Перевязать как следует не сумели, и я потерял много крови. Снова перевязывали в санчасти под обрывом, где сотни таких как я ожидали своей очереди на переправу.

Откос Волги защищал прибрежную полосу только от снарядов. Мины продолжали сыпаться. Я лежал на спине. После очередного взрыва, разметавшего нескольких раненых, вдруг пожалел, что не написал письмо домой. Впрочем, теперь это было не важно. Если что — сообщат. Очень сильно болела рука. Налили спирта, а потом сделали укол морфия.

Вечером, уже в темноте, очередную группу раненых переправили через Волгу. Было слышно, как шуршали о борт льдины, однако река, несмотря на морозы, пока не встала. Немцы по-прежнему продолжали обстрел, но колесный пароходик, загруженный по ватерлинию, благополучно достиг левого берега.

Потом началось мое путешествие по госпиталям. Вначале лежал в Ленинске, но рука заживала плохо. Осколок перебил кость сантиметрах в пятнадцати ниже плечевого сустава, трещины шли до плеча, вызывая воспаление. Будь рана немного пониже, мне бы ампутировали правую руку, но хирурги не решились трогать плечевой сустав, снова резали, чистили рану.

Из Ленинска перевезли в Ахтубинск. Затем, когда начался остеомиелит, меня отправили в крупный фронтовой госпиталь в Астрахань, где работали опытные специалисты из Москвы, Киева. Руку спасли, в гипсе я пролежал два с половиной месяца. Когда его сняли, на руку было страшно смотреть: ссохшаяся, с пятнами отмирающей кожи, даже пальцы не шевелились.

Начали делать лечебную физкультуру, рука постепенно входила в норму, а перед праздником 23 февраля я наконец получил письмо из дома. Но оно оказалось нерадостным. В апреле сорок второго года под Ржевом погиб отец. Узнал я об этом лишь спустя десять месяцев.

Остальные в семье были живы и радовались за меня, надеясь, что после госпиталя отпустят на побывку домой, а может, комиссуют. Мама просила написать письмо родителям Вити Манохина, которые не верили похоронке (случалась иногда путаница), и сообщить, как все на самом деле было. Я не мог держать в пальцах карандаш, и под мою диктовку подробное письмо о гибели друга написал сосед по палате. Он же отправил письмо и моим родителям, где всячески расхваливал меня.