Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны - Иван Толстой Страница 52

Но я от него ушла, и он очень рассердился. Написал мне письмо, какое это безобразие, что я ухожу, и в конце спросил: «А, может, вы передумаете, ась?» Я ему ответила, что единственный, кого мне жалко в этом театре оставлять – это вас. Остальных я совершенно не жалею, директоров ваших. И нет, я не передумаю. Тогда он мне написал, «Благодарю вас за годы, проведенные в моем театре, за ваш талантливый труд, сказал бы вам до свидания, если бы не был так стар». Вообще хорошее уже письмо второе было. Я очень любила Суворина.

И куда вы потом пошли от Суворина?

Не знаю, куда. У меня не было ничего, не было ангажемента. Идти назад в провинцию – это был шаг назад. Так что я сидела в Петербурге и просто отдыхала от атмосферы Малого театра, которая была во многих отношениях неприятна. И вдруг получаю телеграмму от Незлобина на роль Анфисы. Шла «Анфиса». С «Анфисой» удивительно странная история случилась. Она была принята на Императорскую сцену и в должна была идти в Малом театре. В Петербурге она шла в каком-то частном театре и не имела успеха. Была принята на Императорскую, и там были три актрисы, которые должны были играть Анфису: Найденова, Левшина и моя сестра Пашенная. По очереди. Роль была, по тогдашним временам, замечательная – Вампа, как теперь нас называют.

И вот приехал на генеральную репетицию Теляковский. А во втором акте есть такой рискованный разговор, когда сестра этой Анфисы, которая знает, что та живет с ее мужем, говорит, что горничная нашла в кабинете интимную принадлежность ее туалета. Теляковский сказал: «Я не могу этого пропустить, в Императорском театре этого не должно быть, снимаю пьесу». Представляете, какой скандал – с генеральной репетиции сняли пьесу. Три актрисы лежат в истерике. Потому что обидно, такая роль… И тут же Незлобин перекупил у Андреева эту пьесу, и ему, Андрееву, стали говорить все журналисты, которые меня знали: «Если вы хотите, чтобы пьеса имела успех, нужно, чтобы играла Рощина, ей подходит и по облику, и по всему». Мне прислали телеграмму, и я приехала в Москву. Когда я приехала в Москву, у Незлобина были ужасные дела. Богатый купец, большой театрал, он был перед этим антрепренером в провинции. Он решил уничтожить и победить Художественный театр. Не хочу говорить… Одним словом, успеха не имела постановка «Черных масок» Андреева с разными новшествами, которую ставил Марджанов. Театр пустовал. А так как с «Анфисой» был скандал… Я совершенно не отношу это к себе, сняли пьесу, выписали какую-то актрису, приехала актриса-москвичка. Это Незлобин решился. Одним словом, пьеса эта сделала с января, с начала года, восемьдесят полных аншлагов. И я, и пьеса имели большой успех. Это бывает так, подойдет роль, или что-нибудь. Это 1910-11 год приблизительно. Вот сезон подходит к концу… Причем Незлобин страшно ревниво относился, когда говорили: «Пойдем на Рощину», а не «пойдем в театр Незлобина». Это ему не нравилось. Одним словом, он меня не любил, несмотря на то, что я ему, кроме хорошего, ничего не сделала. Кончается сезон, я не знаю, что будет дальше. Успех, сборы, а разговоров об ангажементе нет. Не мне же начинать разговор, я все-таки была всегда очень самолюбива. Вдруг получаю телеграмму из Харькова от Синельникова, мол, вот, предлагаю тебе – а он меня знал еще девочкой – службу в Харькове, буду счастлив, если согласишься. Как раз рядом стоит Незлобин. Я говорю:

– Батюшки, это из Харькова телеграмма!

Он говорит:

– Это не от Синельникова?

– Да.

– Вас приглашают?

– Да.

– Екатерина Николаевна, если я с вами до сих пор не говорил, так это просто потому, что не решался. Я думал, что вы просто не хотите.

– Почему же вы думали, что я не хочу?

И вот в тот же день мы с ним сговорились, послала отказ в Харьков и на следующий сезон осталась у Незлобина. Там я играла «Обнаженную», играла «Сон осеннего вечера», Д’Аннунцио, потом еще какую-то пьесу Новикова. Но, главным образом – «Обнаженная» и «Анфиса». У «Обнаженной» был очень большой успех. Причем Незлобин не хотел ее ставить, говорил, что у нас театр-ансамбль, а это для актрисы пьеса. Я говорю: «У вас ансамбль мне не подходящий. Если у вас театр-ансамбль, тогда я уйду». Одним словом, пьесу, против воли и желания Незлобина, поставили, а потом на репетиции генеральной была моя большая победа, потому что подошел Незлобин в слезах и говорит: «Вы так играли, я никогда ничего подобного не видел». Я говорю: «Вот видите, а вы не хотели ставить». Так что пьеса имела успех. Но я думаю, что это нескромно, что я так рассказываю. Понимаете, свидетели-то перемёрли, скажут, что вру. Я боюсь.

Мы забыли еще упомянуть вашего отца, ведь он тоже был артистом. И, очевидно, ваша тяга к театру с малых лет проходила под влиянием вашего отца?

Несомненно. Дело в том, что, когда я приехала в Киев, я сначала жила у моего дяди. Потом у дяди переменилась жизнь, вернулась к нему его жена, одним словом, я должна была уехать, потому что переменили квартиру. Жизнь изменилась. Я жила у актрисы Аграмовой. А летом отец поехал в Винницу – там было такое летнее дело, товарищество, такой смешной театр, вроде избушки на курьих ножках. И я умолила отца, чтобы мне позволили сыграть водевиль: я большая. Это мне тогда еще не было пятнадцати лет. А этот водевиль я играла в любительском спектакле в Перловке, когда там дети играли. Отец был против того, чтобы я шла на сцену. Он говорил, что у талантливых отцов всегда бывают бездарные дети.

Я репетирую, и вдруг входит в театр отец. Садится. Я замерла. Репетировала я, конечно, в полный голос, старалась вовсю. Потом вижу: отец встал, когда я кончила репетировать, пришел за кулисы. Говорит: «Пойдем в аллею, мне с тобой надо поговорить». А он нервный был, легко плакал, когда волновался. Он встал передо мной на колени и говорит: «Прости меня, я думал, что ты бездарна. А ты талантлива по-настоящему, и ты будешь актрисой». Я, конечно, заплакала, кинулась к нему на шею. Вот мое посвящение в актрисы. Он меня посвятил в актрисы, мой отец. А следующей зимой он погиб, так что не мог меня вести, я уж одна выбивалась. Было тяжело, конечно. Многое в провинции было трудно.

После вашей работы в Москве, когда вы вернулись опять в Петербург?

В Москве в один из спектаклей… Я не знаю, как это рассказать, потому что, если расскажешь, не поверят, а свидетели перемёрли. А я не могу выкинуть ни одного слова.

Я считаю, что, конечно, нельзя выкидывать ни одного слова, и ваш рассказ очень ценен для истории русского театра. Поэтому нет никаких оснований не верить тому, что вы говорите.

Я вам скажу. Не относите это к тому, что я очень хорошая актриса была. У каждого человека в жизни бывает полоса, когда ему везет, когда ему все улыбается. Вот такая полоса началась у меня после театра Незлобина. В один прекрасный день на спектакле были Ермолова, Садовская, Южин и художник Коровин, который был в большой дружбе с Теляковским и делал дождь и хорошую погоду в театре. (Владимир Аркадьевич Теляковский (26 января [7 февраля] 1860, Санкт-Петербург – 28 октября 1924, Ленинград, СССР) – русский театральный деятель, администратор, мемуарист. Последний директор Императорских театров (1901–1917), прим. ред.)