Я никогда и нигде не умру. Дневник 1941-1943 г - Этти Хиллесум Страница 51

Господи, посылай мне одну стихотворную строку в день. А если я не всегда смогу ее записать, потому что не будет бумаги, не будет света, тогда вечером под твоим необъятным небом я буду тихо читать ее наизусть. Ты только посылай мне время от времени одну-единственную маленькую стихотворную строку.

25 сентября [1942], 11 часов вечера. Тидэ рассказывала мне, что ее подруга после смерти мужа однажды сказала ей: «Бог перевел меня в старший класс, но парты здесь пока что для меня великоваты».

И когда мы говорим о том, что его больше нет (как бы ни было это странно, мы обе не чувствуем пустоты, а напротив, какую-то наполненность), Тидэ втягивает голову в плечи и говорит с какой-то отважной улыбкой: «Да, парты немного великоваты, и временами это тяжело».

От Матфея 5, 23–24: «Итак, если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-то против тебя, оставь там дар твой перед жертвенником, и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой».

Однажды в океане утонула груженная серебром флотилия. С тех пор человечество все время пытается поднять со дна утонувшие сокровища. В моем сердце пошло ко дну так много таких флотилий, и всю жизнь я буду стараться поднять на поверхность лежащие там драгоценности. У меня нет пока что для этого подходящего приспособления. Его нужно создать из ничего.

Я семенила подле Рю, и после одного очень долгого разговора, во время которого мы снова обсуждали все «основные вопросы», я вдруг остановилась рядом с ним посреди узкой, невзрачной улицы Говерта Флинка и сказала: «Знаешь, Рю, у меня есть такое детское качество, благодаря которому я всегда нахожу жизнь прекрасной и которое, наверное, помогает мне легче все переносить». Рю выжидательно глянул на меня, и я сказала, словно это простейшая вещь в мире, что, собственно, так и есть: «Да видишь ли, я верю в Бога». Думаю, это привело его в некоторое замешательство, он посмотрел так, будто хотел прочесть на моем лице что-то скрытое, но потом согласился, что для меня это очень хорошо. Возможно, поэтому остаток дня я чувствовала себя такой просветленной и сильной? Потому что так непосредственно и просто посреди серого рабочего квартала из меня вырвалось: «Да видишь ли, я верю в Бога».

Хорошо, что я на пару недель осталась здесь. Восстановлю свое здоровье и вернусь окрепшей. И все-таки я была асоциальна, была слишком беспечна. Конечно, надо было навещать семью пожилых Боденхаймеров, а не отговариваться тем, что все равно ничего не могу для них сделать. Есть много вещей, которых я избегала, преследуя свои собственные интересы. Я так любила смотреть по вечерам на пустоши в одни глаза. Это было замечательно. Но все-таки со всех сторон у меня бывали осечки. И по отношению к девочкам в моем помещении тоже. Периодически бросая им кусочек себя, я потом снова убегала. Это было нехорошо. И тем не менее я благодарна, что это было так и что я смогу еще все исправить. Верю, что, вернувшись, буду серьезнее, собраннее, что буду меньше гнаться за своими удовольствиями. Если хочешь развивать нравственность в других, начни с себя. Я целый день верчусь вокруг Бога, словно больше ничего нет. Но тогда и жить нужно соответственно. О, я еще совсем не далеко ушла, нет, не далеко, но иногда веду себя так, будто это уже произошло. Я еще резвлюсь, еще беспечна, и события переживаю чаще с позиции художника, чем с позиции серьезного человека. Во мне есть что-то странное, непостоянное, авантюрное. Но когда поздним вечером я сижу здесь, за моим письменным столом, то вновь чувствую в себе настойчивую, целенаправленную силу, большую, возрастающую серьезность, которая иногда беззвучно подсказывает мне, что я должна делать, и которая позволяет мне совершенно искренне написать: «Я везде допускаю промахи, моя фактическая работа еще только должна начаться. До сих пор, по сути, все было баловством».

26 сентября [1942], 9.30. Я благодарна тебе, Господи, за то, что так исчерпывающе, телом и душой, я смогла познать одно твое создание.

Я должна намного больше полагаться на тебя, Господи. И не ставить никаких условий: если только буду здорова, тогда… Продолжать жить и жить как можно лучше надо, даже когда нездорова. Я ничего не должна требовать и не буду этого делать. В моменты, когда я «отпускала ситуацию», моему животу сразу становилось существенно лучше.

Рано утром немного полистала свой дневник. Навстречу ринулись тысячи воспоминаний. Что за потрясающе богатый год. Какое изобилие приносил каждый день. И еще: спасибо, Господи, за то, что ты дал мне столько пространства для хранения этого богатства.

Я постоянно отмечаю, каким великим воспитателем стал для меня за последний год Рильке.

27 сентября [1942]. Откуда мог взяться такой искрящийся огонь! Все слова и выражения, как только я ими воспользуюсь, тотчас же кажутся мне сейчас серыми, бледными, бесцветными в сравнении с этой прорывающейся из меня интенсивной жизнерадостностью, любовью и силой.

Мой 21-летний братик, пианист, пишет мне из психбольницы, на котором? году войны:

«Я думаю, нет, я знаю, что после этой жизни наступит другая. Я даже думаю, что некоторые люди уже могут видеть и познавать ее одновременно с этой жизнью. Это мир, в котором вечное нашептывание музыки стало живой действительностью, где обычные, повседневные вещи и высказывания приобретают более высокое значение. Вполне возможно, что после войны люди будут больше открыты этому, чем до сих пор, что они сообща проникнутся более высоким миропорядком».

И если я раздам все имение мое, …а любви не имею, нет мне в том никакой пользы ^[46].

Теперь тебе, изнеженному, больше не надо страдать, а я легко могу выдержать немного холода и колючую проволоку. То, что в тебе бессмертно, продолжает жить во мне.

Как все же человек привязывается к материальному: Тидэ дала мне его маленькую поломанную розовую расческу. Я вообще не хотела бы иметь его фотографию и, вероятно, никогда больше не произнесу его имя, но замусоленный маленький розовый гребешок — все полтора года я видела, как он причесывает им свои редкие волосы, — лежит теперь в моем бумажнике среди важнейших документов, и мне будет ужасно грустно, если когда-нибудь я его потеряю. Все-таки человек странное существо.

28 сентября [1942]. Audi et alteram partem ^[47].

Отравитель ядовитым газом под измененным именем, и ландыши, и совращенная медсестра.

Слова флиртующего терапевта с меланхоличными глазами произвели все же на меня некоторое впечатление: «Вы ведете слишком интенсивную духовную жизнь, это плохо сказывается на здоровье. Ваш организм не справляется с этим». Когда я поделилась с Йопи, он задумался и согласился: «Возможно, он прав». Я долго думала об этом и говорю с еще большей уверенностью: нет, он не прав. Да, это так, я живу интенсивно, мне самой эта интенсивность порой кажется чрезмерной, демонической, но я день ото дня восстанавливаю свои силы в первоисточнике, в самой жизни, и успокаиваюсь в молитве. Каждый, кто говорит мне, что я живу слишком интенсивно, не знает, что в молитве можно уединиться, как в монастырской келье, и потом идти дальше с новыми силами и вновь завоеванным покоем.