Записки капитана флота - Василий Головнин Страница 51

Вместо перемещения в дом губернатор сделал нам два одолжения: позволил брать по две или по три из наших книг для чтения и велел по требованию нашему давать нам бритвы, если мы пожелаем бриться. Бороды у нас были уже довольно велики; сначала они делали нам некоторое беспокойство, но теперь, привыкнув к ним, я и господин Хлебников не хотели пользоваться таким снисхождением японцев, а более потому, что бриться надлежало в присутствии чиновника и нескольких человек караульных, которые строго наблюдали, чтобы кто-нибудь из нас не вздумал умертвить себя бритвой. Сперва японцы предложили нам бриться на наш произвол, но увидев, что господин Хлебников и я не бреемся, стали было нас принуждать к этому, говоря, что губернатору угодно видеть нас без бород, но мы таких причин не уважили, а сказали, что долг губернатора узнать, правду ли мы объявляем по нашему делу, и оказать нам справедливость, но с бородами ли мы или без бород – ему дела нет. Впрочем, все, что только можно, мы сделали бы охотно в его угождение, если бы видели какие-нибудь верные признаки, что японцы искренны и нас не обманывают, но теперь, видя тому противное и не имея никакой надежды возвратиться в свое отечество, нам не до того, чтобы бородами заниматься. Японцы несколько раз покушались уговаривать нас, чтобы мы выбрились, но не успели в своем намерении: мы твердо решились не удовлетворять пустым их прихотям.

Наконец уже и переводчики не стали таить от нас, что дело наше в столице идет не очень хорошо. Теске нам сказал, что хотя все чиновники, находящиеся в Матсмае, и даже жители сего города показанию нашему верят, но члены верховного их правительства не соглашаются на мнение здешнего губернатора, полагая, что мы их обманываем, и что переводчик Кумаджеро был не довольно сведущ в русском языке, чтобы мог верно перевести наши ответы и написанную нами бумагу, а более потому они так думают, что есть в ней некоторые места, для них весьма непонятные. Когда же мы спрашивали Теске, что японцы намерены с нами сделать, то он отвечал, что это еще точно не известно, ибо правительство их ни на что не решилось, но многие думают, что нас держать не станут, а отпустят в Россию. Мы видели, что эта последняя часть его речи клонилась к тому, чтобы нас не вовсе привести в отчаяние и подать хотя малейшую искру надежды.

Однако такое утешение не слишком много над нами подействовало: советуясь между собою о нашем положении, мы все были согласны, что нет никакой надежды получить освобождение от японцев. Оставалось одно только средство – уйти, но на такое отчаянное предприятие господин Мур и двое из матросов, Симонов и Васильев, никак согласиться не хотели. Я и господин Хлебников употребляли все способы склонить их на сие покушение; мы представляли и доказывали им возможность уйти из тюрьмы и у берега завладеть судном, а там пуститься, смотря по обстоятельствам, к Камчатке или к Татарскому берегу, как Бог даст. Мы говорили, что гораздо лучше погибнуть в море, в той стихии, которой мы всю жизнь свою посвятили и где ежегодно множество наших собратий погибает, нежели вечно томиться в неволе и после умереть в тюрьме; впрочем, предприятие сие хотя весьма опасно, но не вовсе отчаянно или невозможно. Японские суда неоднократно одним волнением и ветрами были приносимы к нашим берегам, а если мы будем править к ним, то скорее достигнем. Но все наши представления и доводы были напрасны: господин Мур оставался непреклонен, а следуя ему, и помянутые два матроса не соглашались. Однако в надежде когда-нибудь их убедить к принятию нашего плана мы стали заготовлять съестные припасы, оставляя каждый раз, когда нам приносили есть, по нескольку каши таким образом, чтобы караульные и работники не приметили; ночью потихоньку сушили мы ее и прятали в маленькие мешочки.

Между тем весна наступала, дни стали гораздо длиннее, и настала теплая погода. Посему в начале марта губернатор приказал нас выпускать иногда на двор прохаживаться. Четвертого числа сего месяца Теске нам сказал, что гораздо лучше было бы, если бы отвезли нас в столицу, где мы могли бы иметь случай лично уверить членов их правительства в истине нашего объявления и убедить их согласиться на наше освобождение. Но без того сомнительно, чтобы они решились нас отпустить, ибо ни один из них не верит тому, что мы сказывали о поступках Хвостова и о нашем к ним прибытии, а вся столица вообще думает, что Хвостов действовал по воле правительства, и мы приходили с намерением высмотреть их гавани и укрепления, дабы после большими силами сделать на них нападение. Мы полагали, что японцы сей речью хотят приготовить нас к равнодушному принятию формального объявления об отправлении нашем в столицу, откуда, конечно, уже никогда нам не возвращаться.

Сверх того в сие же время Теске открыл нам другое обстоятельство великой важности: он сказал, что Хвостов при первом своем нападении на них увез несколько человек японцев, которых, продержав зиму в Камчатке, на следующий год возвратил, выпустив их на остров Лиссель (Pic de Langle) с бумагою на имя матсмайского губернатора, которую со временем нам покажут. Теске не знал (или, по крайней мере, говорил, что не знал), кем она подписана и какого содержания. Но как японцы прежде уже показали нам каждый русский лоскуток, какой только у них был, и требовали перевода, а о сей бумаге ни слова не упоминали, то мы и заключили, что это должна быть какая-нибудь важная бумага, которую, конечно, берегут они для окончательного нашего уличения в обмане. Лишь только Теске нас оставил, как господин Мур тотчас сказал, что теперь он видит весь ужас нашего положения и решается с нами уйти; Симонов и Васильев, услышав это, также скоро согласились.

Теперь оставалось нам подумать, как поступить с Алексеем: объявить ему о нашем намерении и уговорить следовать за нами или потихоньку оставить его. Сделать первое мы боялись, чтобы он нам не изменил и не открыл японцам нашего предприятия, а оставить его жалели, дабы не подвергнуть жестокому наказанию как соучастника нашего, и потому мы сперва согласились было написать письмо к губернатору, обнаруживающее невинность Алексея, но после господин Мур уговорил нас открыть ему наше намерение и взять его с собой, ибо, по знанию его разных кореньев и трав, годных в пищу, а также многих признаков на здешних морях, он мог нам быть весьма полезен. Когда мы ему об этом сказали, то он сначала крайне испугался, побледнел и не знал, что говорить, но, подумав, оправился и тотчас согласился, сказав: «Я такой же русский, как и вы, у нас один Бог, один и государь, худо ли, хорошо ли, но куда вы, туда и я: в море ли утонуть, или японцы убьют нас, вместе все хорошо. Спасибо, что вы меня не оставляете, а берете с собой». Мы удивились такой решительности и твердости в этом человеке и тотчас приступили к советованию, каким образом предприятие наше произвести в действо.

Выйти из тюрьмы мы имели два способа: из караульных наших, составлявших внутреннюю стражу, находились при нас беспрестанно по два человека, которые весьма часто, или, лучше сказать, почти всегда, сидели с нами у огня до самой полуночи и иногда тут засыпали. Притом многие из них были склонны к крепким напиткам и частенько по вечерам, когда не было им причины опасаться посещения своих чиновников, прихаживали к нам пьяные. Следовательно, дождавшись темной ночи и попутного ветра, мы могли вдруг кинуться на караульных, связать их и зажать им рот так, чтобы они не успели никакой тревоги сделать; потом, взяв их сабли, перелезть сзади через ограды и спуститься в овраг, которым пробираться потихоньку к морскому берегу, и стараться завладеть там судном или большой лодкой, и на ней пуститься к Татарскому берегу.