Записки капитана флота - Василий Головнин Страница 50

Губернатору вздумалось к новому году сшить нам новое платье, почему прежде еще несколько раз просил он, чтобы мы сказали ему, какого цвета, из какой материи и каким покроем хотели мы иметь оное. Но мы благодарили его за такое к нам внимание, а от платья отказывались, говоря, что у нас своего платья слишком много и что в заточении оно нам не нужно. Ныне же он непременно решил подарить нам обновки, почему переводчики и взяли мундир господина Хлебникова для образца, а чрез несколько дней принесли к нам платье. Для нас троих сшили они кафтаны из тафты с такой же подкладкой на вате: мне зеленого цвета, а господам Хлебникову и Муру кофейного; матросам же серого цвета из бумажной материи также на вате, но, стараясь сшить оные на покрой нашего мундира, сделали ни то ни се, так что они сами видели несходство, смеялись и удивлялись искусству европейских портных, которым японские швецы никак подражать не могли, имея даже образец перед глазами.

Господа Мур и Хлебников носили иногда сшитые нам японцами капоты, а я всегда носил свою фризовую фуфайку и панталоны. Губернатор спрашивал меня, зачем не ношу я их платья, не потому ли, что будучи начальником, не хочу носить одинаковое платье с подчиненными своими офицерами. Я смеялся над таким замечанием и сказал ему, что мы и в России носили бы платье одного сукна и одного цвета, что он может видеть по нашим мундирам, где нет другой разности, кроме знаков, показывающих чины наши. Однако, по-видимому, он остался в тех мыслях, что догадка его справедлива, и потому ныне велел отличить меня цветом платья.

С того времени как переделали нашу тюрьму, караульные внутренней стражи были почти безотлучно у нас, сидели вместе с нами у огня, курили табак и разговаривали. Все они вообще были к нам отменно ласковы, некоторые даже приносили конфеты, хороший чай и прочее, но все это делалось потихоньку, ибо им запрещено было без позволения вышних чиновников что-либо нам давать.

Японцы сколь ни скрытны и как строго ни исполняют своих законов, но они люди, и слабости человеческие им свойственны; и между ними нашли мы таких, хотя и мало, которые не могли хранить тайны. Один из них, знавший курильский язык, рассказал нам потихоньку от своих товарищей, что два человека, бежавшие от Хвостова на остров Итуруп, убиты были тогда же курильцами, которые по отбытии судов, пришед первые к берегу и увидев сих людей пьяных, подняли их на копья. Сим, однако же, японское правительство не было довольно, и это очень вероятно, ибо умертвить их всегда было в воле японцев, но от преждевременной смерти сих двух человек японцы лишились способа получить многие нужные для них сведения, и если бы они были живы, то, открыв своевольство Хвостова поступков, давно бы уже примирили их с нами. Тогда, конечно, и мы не терпели бы такой участи; впрочем, это одни предположения. Обратимся лучше опять к настоящему.

Таким же образом узнали мы еще, что на Сахалине бежал от Хвостова алеут именем Яков (этого, однако, японцы не таили, потому что Теске после нам то же рассказывал). Он долго у них содержался, напоследок умер в цинге. Объявления его японцам много служили в нашу пользу, ибо он утверждал, что нападения на них русские суда делали без приказа их главного начальника, о чем, по его словам, слышал он от всех русских, бывших на тех судах. Ненависть же его к Хвостову была столь чрезмерна, что, очернив сего офицера всеми пороками, просил он у японского чиновника в крепости ружья и позволения спрятаться на берегу, дабы при выходе Хвостова из шлюпки мог он иметь удовольствие убить его и тем отмстить за несправедливость, ему оказанную, которая состояла в том, что один раз он был пьян, и Хвостов высек его за это кошками ^[49].

По мнению же Алексея, промышленных не курильцы убили, а японцы, ибо первые не смели бы сами собой этого сделать, а чтобы доказать справедливость своего мнения, рассказал он нам следующее происшествие. Хотя оное и не служило доказательством словам Алексея, но по другим причинам заслуживает иметь здесь место.

Японцы, продолжая несколько лет войну против курильцев, живущих в горах северной части Матсмая, не могли их покорить и решились вместо силы употребить хитрость и коварство, предложив им мир и дружбу. Курильцы с великой радостью на сие согласились, мир скоро был заключен, и стали его праздновать. Японцы для сего построили особливый большой дом и пригласили сорок курильских старшин с храбрейшими из их ратников, начали их потчевать и поить. Курильцы по склонности к крепким напиткам тотчас в гостях у новых своих друзей перепились, а японцы, притворяясь пьяными, мало-помалу все вышли. Тогда вдруг двери затворились, а открылись дыры в потолке и стенах, сквозь которые копьями всех гостей перебили, отрубили им головы, которые посолили и в кадках отправили в столицу как трофеи, доказывающие победу.

Слышать такой анекдот (в истине коего, однако, мы сомневались) и на воле не весьма приятно. Что же мы должны были чувствовать, находясь у того самого народа, который мог сделать такое ужасное вероломство и варварство? Бедный Алексей, рассказав нам его, извинялся, что прежде не сказывал для того, чтобы не заставить нас печалиться, и что у него есть еще в памяти о японцах много кое-чего сему подобного, но он не хочет уже про то рассказывать, приметив, что и от первой повести мы сделались невеселы. Мы внутренне смеялись простоте сего человека, просили его, чтобы говорил смело все, что знает, ибо важнейшая часть уже им открыта, а остаются только одни безделицы, которые мы хотим знать из одного любопытства. Но Алексей слов наших не понимал и не хотел нас печалить.

Между тем наступил и февраль – японский Новый год, но о доме никто не упоминал.

Мы думали, что японцы слишком запраздновались и им уже не до нас, почему и заключили, что в половине месяца мы можем надеяться получить обещанную милость, но ожидание наше не сбылось, а напротив того, мы находили себя в худшем положении перед прежним: в пищу нам стали давать одно пшено и по кусочку соленой рыбы.

В первые пять или шесть дней японского праздника ни один чиновник к нам не пришел, и даже переводчики не ходили, а когда они к нам пришли и мы стали упрекать их в обмане, то Кумаджеро уверял нас, что они нас не обманули, но причина, почему не перевели нас в дом, есть та, что в нынешнее время множество рыбы идет вдоль берегов, и потому все жители города с утра до вечера занимаются рыбной ловлей, так что некому отгрести снег от назначенного для нас дома, который, простояв во всю зиму пустой, почти до самой крыши занесен снегом. Такая отговорка была очень смешна. Трудно поверить, чтобы в городе, имеющем около пятидесяти тысяч жителей, не нашлось несколько человек работников для очищения снега. Итак, мы наверное заключили, что японцы никогда не помышляли перевести нас в дом, а только обманывали с тем, чтобы, утешая нас таким образом, приучать понемногу к нашей участи. Мы прямо им говорили мысли наши, но они смеялись и уверяли нас, что мы ошибаемся.