Дикие пчелы - Иван Басаргин Страница 51

На подворье Безродного шум и суета, часто-часто стучали топоры, вжикали пилы. Купец строился во всю ширь. Открыл лавку. Торговал разной мелочью: мануфактурой, порохом, свинцом. Словом, всем, в чем нуждались мужики и бабы.

И готовился к выезду в Спасск. Нанимал желающих в обоз. Решил идти до перевала речкой, прорубить санную дорогу через перевал, а там выйти на Павловку и тележный тракт, который уже построили купцы от деревни Уборки до Спасска.

Обоз собран. Безродный, сидя в кошевке, наказывал:

– Ты, Груня, и ты, Васька, за псом следите, чтобы не сорвался. Кормите так, чтобы не сдох с голоду. Приеду – сам буду кормить. Может, забудет прошлое. Через еду и помиримся. Но главное, за стройкой следите, чтобы к моему приезду были готовы конюшни, сараи, овчарни, склады. Когда буду? Ежли все хорошо, то через две-три недели.

– Понятственно-с, Степан Егорыч, – угодливо кланялся лысый Васька-дворецкий.

– Учи Груню днем, да не вздумай перед сном ей читать Библию аль жития святых – узнаю, живьем в землю закопаю. А ты, Прасковья, с них глаз не опускай. Ведите торговлишку, как учил вас, дурней. Все ли понял?

– Как есть все. А насчет Груни, Христос с вами, свет Егорыч, не боитесь. Аль мы не понимаем, что и как-с? Все поделаем, так что на нашу барыню и тучка не упадет, черной тенью не накроет.

– Ну смотри, с тебя будет первый спрос!

Обоз ушел.

Федька Козин сидел на чердаке своего дома, слушал, что говорил Безродный, и любовался Шариком. Пес вымахал в матерого волка, только черного-пречерного, широкая грудь, сухой зад, сухие и длинные ноги. «Если такой прыгнет на человека… – Федька зябко повел плечами. – Все же стоит попытать».

Парень отправился с Ломакиным на охоту. Долго терзался в темном зимовье и решился. Сказал Ломакину, что занедужил, и ушел домой. Дома тоже прикинулся больным.

И, вот вечером, прижимая две кетины к груди и краюшку хлеба (утаил за ужином, с хлебом было плоховато), прокрался к забору. Подошел к столбу, к которому был прикован Шарик. Тихо свистнул. Грохнула цепь, пес зарычал. Федька остановился. Сумеет ли он такого злющего пса приласкать? Ведь пес уже и на Груню стал бросаться с грозным рыком.

– Шарик! Шарик! На-на! – позвал Федька пса. Бросил краюшку через забор.

Шарик хлеб съел, тихо заскулил. Заскреб когтями по дощатому забору. Федор бросил через забор кетину. Затем осторожно поддел доску топором, оторвал. В проем высунулась лобастая голова. Федька попятился. Шарик шумно потянул в себя воздух. Федька поспешно сунул еще одну кетину. Шарик хватил ее пастью и отнес к конуре. Вернулся, лизнул руку обретенному другу. Это было так неожиданно, что Федька ахнул:

– Вот это да! А ить он ничуть не злой! – Погладил Шарика по голове и стал ждать, когда он съест рыбину. Потом гладил и тихо говорил: – Эх, Шарик, добрый ты пес, был бы ты моим, но не продаст тебя хозяин. Он злой, он убивец. А Груняша добрая, здря ты на нее лай поднимаешь. Хорошая она. Жалко мне ее, ведь тяжко жить с убивцем-то? Маета, а не жизнь. Погоди, Безродный, я с тобой за все поквитаюсь.

Груня слушала этот разговор с Шариком, сердце замирало в груди. Федька замышлял что-то страшное! Закричать, людей позвать?

«Люди, как страшно жить! А еще страшнее умирать, – кусая губы, застонала Груня. – Что делать, у кого спросить совета?»

Пошла на цыпочках вдоль забора, стараясь не скрипеть снегом. Подошла к домику, где жили Васька и Прасковья, увидела его в комнате Прасковьи – перебрался Степанов дворецкий к забытой вдове. Груня только усмехнулась и заспешила в дом.

Всем наплевать, как живет и о чем думает днями и ночами Груня. Стали все противны до тошноты. Всю ночь металась, заснуть не могла. Уснула под утро с мыслью: «Пусть все бог рассудит».

В полдень вышла из дома. У колодца стояли бабы, о чем-то судачили. У каждой по два ведра на коромыслах. Они будут стоять часами, перебрасывая коромысло с одного плеча на другое. Увидели Грушу, смолкли. Значит, о ней говорили. Поклонились, заискивая. Одна из них пропела:

– Вот что значит жить за спиной хорошего мужа. Груняша, а мы ить совсем отощали, почти без хлеба, рыба да рыба.

Но знала Груня: отойдет от кумушек, много злого ей скажут в спину.

«Ну почему люди злы? – в отчаянии думала Груня. – Противно, ой как противно жить среди людей и не быть вместе с ними». Марфа тоже стала противной. Груня поняла, что она приласкала ее не без корысти. Все люди корыстны, злы! А может, пойти к Федьке и сказать ему: пожалей меня, идем со мной, вместе горе разделим… Нет, нет!.. Тогда она была дурочкой, а сейчас поумнела, и Федька ее не поймет. А потом у нее под сердцем лежит ребенок, Степанов ребенок.

Нет… И все же Груня тайком подходила к забору и слушала сладкие слова друга. Он говорил, что любит Груню, что тяжко ей живется. Но и только. Ни слова о том, чтобы убежать куда-нибудь с Груней. Но то, что он замыслил злое, и ради Груни, ей это было понятно.

Пес поправился, шерсть на нем залоснилась. Васька с Прасковьей пили запоем, махнув рукой на все, мужики и без приказчика споро строили сараи и загоны.

В пятницу третьей недели вернулся Безродный. Сбежалась вся деревня. Двадцать подвод везли товары, пастухи гнали коней, коров, овец. И все исчислялось десятками, сотнями. Враз в деревне стало шумно, колготно. Все ошалели от увиденного. Из работницкой вышел хмельной Васька. Спустилась из горницы и тоже вышла встречать мужа Груня.

– Принимай добро, хозяйка моя! – горделиво крикнул Безродный. Выскочил из кошевки и на виду всего народа обнял жену. – Как жили, как правили? Хорошо, говоришь? А ты чего, разлетай, пьяный? – повернулся Безродный к Ваське. – Ну погоди, разберусь я с тобой. Как здесь псина без меня? Погодите, погодите, а с чего он так раскормлен? Наказ мой забыли?

– Отчего же он раскормлен? Не понимаю-с. Уж точно-с сказать не могу-с. Этого, так сказать, никто не знает, – едва ворочал языком Васька.