Клавдий. Нежданный император - Пьер Ренуччи Страница 50

Приоритетом Клавдия было обеспечить благорасположение аристократии и ее представительного органа — сената. Или, если благорасположение — слишком сильное слово, по меньшей мере умерить его враждебность. Мы знаем, что вся история принципата была трудным сосуществованием между сенаторским сословием и принцепсом, стоившим жизни многим сенаторам и императорам. И мы уже отмечали, что государственный переворот Клавдия положил дурное начало его отношениям с аристократией и высоким собранием. Ни амнистия с целью успокоить заговорщиков, затеявших убийство Калигулы, ни заявления о добрых намерениях не помешали попыткам убийства и путча против нового императора. Почему? Потому что аристократия не простила Клавдию, что его провозгласили императором в лагере преторианцев, а не в курии. Впоследствии это станет обычным делом, но в 41 году это было ново и нарушало так называемый августовский компромисс. Этот компромисс представлял собой свод неписаных и чисто эмпирических правил, который служил в некотором роде конституцией принципата. Согласно одному из этих правил принцепс должен быть «избран» сенатом. Ставим глагол «избрать» в кавычки, потому что на самом деле сенат утверждал выбор, сделанный предыдущим императором. Однако, убив Калигулу, заговорщики создали небывалую ситуацию: отсутствие преемника. Одновременно обнаружилось, что сенат неспособен заполнить эту юридическую пустоту, тогда как армии это быстро удалось, особенно с опорой на плебс. Суровый урок для сенаторской аристократии, неспособной уладить кризис, который она же и создала. Отныне у нее уже не могло оставаться сомнений, что при любых обстоятельствах избрание принцепса будет не ее делом. Конечно, эти люди были не дураки и понимали, что их роль в приходе к власти трех первых императоров была чисто формальной, но эта проформа обусловливала законность. После устранения Антония Октавиан отрекся от своих полномочий в сенате в 27 году до н. э., и тот поспешил возвратить ему эти полномочия вместе с титулом Августа. В 14 году Тиберий, вероятный преемник, явился в сенат, чтобы тот возвел его на трон, предложив даже разделить с ним власть. А Калигула в 37 году явился в курию, сыпля любезными словами и обещаниями. И потом, хотя армию и держали за кулисами, она никогда не вмешивалась в эту хорошо срежиссированную комедию. Только в 37 году высунулась ненадолго — и тотчас занавес закрыли. На сей же раз меч не только высказался вперед тоги, но и навязал ей свой выбор, словно чтобы показать, что режиссер пьесы — он. При этом военные не только создали опасный прецедент, но и явили на всеобщее обозрение то, что раньше стыдливо скрывалось, — милитаристскую основу режима. Вот чего сенаторское сословие не снесло, вот за что оно хотело заставить заплатить человека, извлекшего выгоду из этого откровения.

Однако после шести лет правления и устранения тридцати пяти сенаторов страсти несколько поутихли. Этот успех нельзя объяснить одними лишь репрессиями. Главная причина, как нам кажется, связана с личностью Клавдия, бывшего полной противоположностью своего предшественника. В то время как Калигула нарочито демонстрировал презрение к аристократии и тягу к политическому устройству в восточном духе, Клавдий вел себя с сенатом чрезвычайно вежливо и придерживался римской концепции власти. В этом он возвращался к традиционному поведению Августа и Тиберия.

Вежливость недорого обходится, однако обладает первостепенным политическим значением. Принципат — замаскированная монархия — был целиком построен на видимости. Принцепс был царем, который должен был выглядеть республиканским магистратом. Конечно, магистратом нового типа, могущественнее других, но магистратом. Поэтому он должен был соответствующим образом вести себя по отношению к сенату и прочим магистратам, чтобы скрыть истинную величину своей власти. Для начала это означает, что о внедрении восточного церемониала не могло быть и речи. Калигула попытался было это сделать, заставляя кое-кого целовать его ногу, и хотя он не возвел это упражнение в правило, в противоположность намекам древних авторов, но наверняка старался понемногу приучить к этому умы. Клавдий мудро отказался от этого. В его время подобное поведение было недопустимым, поскольку нарочитая демонстрация отношений «господин — слуга» противоречила западным обычаям, в особенности римским. Аристократия не могла смириться с тем, чтобы ее низводили до уровня прислуги в позолоченных одеждах, обращали в пьедестал для статуи бога-императора. Как минимум принцепс должен был притворяться, будто относится к сенаторам и магистратам как к равным себе. Калигула погиб именно из-за того, что нарушил это правило августовского компромисса. Нельзя забывать, что принцепс — не король, а аристократ, которому делегируют власть по consensus universorum, то есть по общему согласию аристократии, всадников, народа и армии. Конечно, эта делегированная власть очень широка, почти безгранична, поскольку объединяет imperium majus с tribunicia potestas, но ее носитель остается членом сената. Точнее, он princeps senatus — «первый в сенате». Это старинный титул, которым при Республике наделяли самого достойного из сенаторов, облеченного самой большой auctoritas, который по данной причине возглавлял список сенаторов и пользовался «прерогативой», то есть правом высказываться первым. Сенат присвоил этот титул Августу, но тот очень быстро стал princeps civitatis — «первым из граждан», хотя это и не было официальным званием. Сам термин «принцепс», сильно отличающийся от «рекс» (царь), достаточно показывает, кем представляли себе римского императора — вождя с раздутыми полномочиями, остававшегося тем не менее для сенаторского сословия «первым среди равных». Тиберий, возражая в курии одному сенатору, завершил свою речь такими словами: «Прости, прошу тебя, если я, как сенатор, выскажусь против тебя слишком резко…» И он же наилучшим образом дал определение своей функции в виде афоризма: «Я господин для рабов, император для солдат и первоприсутствующий для остальных». Эта формулировка тем более интересна, что Тиберий отреагировал таким образом на тенденцию называть его dominus (господин). Это слово его раздражало, потому что так подданные обращались к царю, а рабы — к своему хозяину. Поэтому он четко напомнил, что римляне, каким бы ни было их социальное положение, не подданные и не рабы, а император — лишь первый среди них.