Дзержинский. От "Астронома" до "Железного Феликса" - Илья Ратьковский Страница 50

Дорога в Италию пролегала через Швейцарию. Здесь в небольшой швейцарской деревне Лиизе около Цюриха жила Сабина Файнштейн. Еще из Берлина Дзержинский послал ей открытку, называя здесь и в последующих письмах своею госпожой — Пани. Она ответила, и переписка, прерванная арестами, тюрьмой и ссылкой, возобновилась, хотя и была несколько странной, больше на встрече настаивал Дзержинский ^[483].

Уже в поезде Берлин-Цюрих Дзержинский останавливается на варианте с Капри. Вариант с Рапалло отпал, так как Дзержинский не знал там никого, Мадерна же была слишком дорогим вариантом. В Цюрихе Дзержинский остановился на несколько дней в ожидании письма от Сабины и возможной встречи с ней. Здесь он, вместе с давним товарищем под псевдонимом «Верный», посетил лес на горе Цюрихсберг с его знаменитым прекрасным видом на город и озеро ^[484]. «Видели Альпы, горы, озеро и город внизу при заходе солнца. Блеск пурпура вечерней зари, потом ночь, туман, встающий над долинами», — написал в письме к Сабине Феликс. После возвращения с прогулки Феликс надолго засиделся с товарищем, вспоминая прошлое.

Утром он получил долгожданное письмо от Сабины. Ему ранее казалось, что она готова к возобновлению отношений, но текст письма уже свидетельствовал об охлаждении чувств. Оставаться в Цюрихе уже не имело смысла. Разочарованный Дзержинский отправился к морю — в солнечную Италию.

Маршрут Дзержинского по Италии хорошо прослеживается по его новым письмам к Сабине Файнштейн. Каждое мгновение дороги открывает ему «что-то новое — прекрасные виды, все новые краски. Озера, зелень спящих лугов, серебристый блеск снега, леса, сады. Вытянувшиеся ветви обнаженных деревьев, снова скалы, горы. И вдруг — тоннель, словно бы затменье, для того чтобы подержать в напряжении, в ожидании нового подарка. Без конца слежу за всем и все впитываю в себя. Хочу все видеть, забрать в свою душу. Если сейчас не впитаю величия этих скал и этого озера, не возьму, не перейму их красоту, — никогда уж не вернется моя весна.

Еду один. Временами принять этого не могу. Охватывает смятенье. Нет, нет! Весна вернется! О весне мне говорят горы, озера, скалы, зеленые луга. Вернется весна, вернется! Зацветут долины и холмы, и благодарственная песня вознесется к небу, и осанна достигнет сердец наших. Достигнет!

Дорога вьется змейкой по склонам гор, над долинами, над озерами и уносит меня в страну чудес. Я еду на Капри. Получил письмо от Горького. На один день задержусь в Милане».

Маршрут к Капри пролегает через череду итальянских городов: Милан, Болонья, Рим, и, наконец, остров Капри. Он вновь пишет Сабине, описывая приезд: «Здесь настолько красиво, что кажется невероятным то, что я здесь задержался, что у меня есть здесь собственная комната, что я могу без конца смотреть на море и скалы. Что они — моя собственность! Мои на целую вечность — на месяц. Целые сутки я был у Горького. Разве это не сон?! Обычно представлял его издалека, а теперь видел вблизи. Сейчас думал о его первых произведениях… Может быть, хорошо, что я не остался в Швейцарии. Быть может, оставаться вечным странником в погоне за мечтой и есть мое предначертание. Быть может, здесь, в общении с неодолимо влекущим меня морем, я сумею возродить свои силы.

У меня комната с большим балконом, с чудесным видом на море в обрамлении двух гигантских скал. Я питаюсь в приличном ресторане — обед и ужин. На завтрак — молоко и фрукты. Все это у меня есть. Пока здесь довольно холодно. Идет дождь, но скоро все это изменится, выйдет солнце». И позднее: «Я сижу, гляжу на море, слушаю ветер, и все глубже пронизывает меня чувство бессилия, и грусть все больше въедается в мою душу: горестные мысли — что любовь моя ни тебе, ни мне не нужна. Сейчас ты такая далекая и чужая, как это море — постоянно новое и неизведанное, любимое и неуловимое. Я люблю, и я здесь один. Сегодня я не способен высказывать свои чувства, хотя любовь переполняет всю мою душу, все ее уголки. Жажда твоей любви сама материализуется в чувство, которого ты не можешь мне дать. Что мне делать? Прекратить борьбу, отречься, поставить крест на любви, устремить всю мою волю в другом направлении? Уйти совершенно я не хочу. А словам любви не разрешу больше подступать к горлу. Буду писать о том, как живу, что делаю. Хочу и от тебя, хоть временами, получать словечко, известие, что ты есть, что ты улыбаешься». Его восхищает море, его восхищают скалы острова, которые он излазил. Он чувствует прилив огромной жизненной энергии. Наконец, его восхищает М. Горький, несмотря на то, что сблизиться с ним он не смог.

Постепенно отношения Дзержинского с Горьким налаживаются. Об этом он вновь пишет Сабине (надеясь на ответ):

«Наступило какое-то мгновение, разрушившее то, что нас разделяло. Не заметил, когда это случилось. Из общения с Горьким, из того, что вижу его, слышу, много приобретаю. Вхожу в его, новый для меня, мир. Он для меня как бы продолжение моря, продолжение сказки, которая мне снится. Какая в нем силища! Нет мысли, которая не занимала бы, которая не захватывала бы его. Даже когда он касается каких-то отвлеченных понятий, обязательно заговорит о человеке, о красоте жизни. В словах его слышна тоска. Видно, как мучит его болезнь и окружающая его опека.

Позавчера были на горе Тиберио ^[485], видели, как танцевали тарантеллу. Каролина и Энрико исполняли свадебный танец. Они без слов излили мне историю их любви. Не хватает слов, чтобы передать то, что я пережил. Какое величайшее искусство! Гимн любви, борьбы, тоски, неуверенности и счастья… Танец длился мгновения, но он и сейчас продолжает жить во мне, я до сих пор вижу и ощущаю его. Смотрел, зачарованный, на святыню великого божества любви и красоты. Танцевали они не ради денег, но ради дружбы с тем, гостем которого я был. Ради Горького. И в свой танец они вложили столько любви! Потом Каролина говорила, что готова разорвать на куски тех, кого они должны развлекать танцами, чтобы заработать немного денег. А Энрико через переводчика все убеждал меня: Христа замучили потому, что он был социалистом, а ксендзы — сплошные пиявки и жулики…

А два дня назад я сидел над кипой бумаг, разбирался в непристойных действиях людей, приносящих нам вред. В делах провокаторов, проникших к нам. Как крот, я копался в этой груде и сделал свои выводы. Отвратительно подло предавать товарищей! Они предают, и с этим должно быть покончено.

Ночь уже поздняя. Сириус, как живой бриллиант, светит напротив моего окна. Тишина. Даже моря сегодня не слышно. Все спит и во сне вспоминает о карнавале. Вечером было столько музыки, смеха, пения, масок, ярких костюмов. Если бы ты была здесь, если бы мы могли вместе пережить эти дивные мгновенья, отравленные моим одиночеством!..». Схожее письмо от 11 февраля он пишет Я. Тышке: «Ведь здесь так очаровательно, так сказочно красиво, что я до сих пор не могу выйти из состояния «восторга» и смотрю на все, широко раскрыв глаза. Ведь здесь так чудесно, что я не могу сосредоточиться, не могу себя заставить корпеть за книгой. Я предпочитаю скитаться, смотреть и слушать Горького, его рассказы, смотреть танец тарантеллы Каролины и Энрико, мечтать о социализме, как о красоте и могучей силе жизни, чем вникать в меко-беко-отзовистско-ликвидаторско-польские ортодоксальные споры и вопросы. Вы помните, как я когда-то после нескольких шартрезов рассуждал о красоте и социализме; сейчас почти не пью вина и хочу об этом говорить и говорю об этом и думаю. Ибо я здесь пьян, совершенно пьян. С Горьким довольно часто встречаюсь, посещаю его, иногда хожу с ним на прогулку. Он произвел на меня громадное впечатление своей простотой, своей жизненностью и жизнерадостностью. «Нет реакции» — это неверно, говорил он кому-то, когда тот жаловался на реакцию, и начал рассказывать о богатстве современной жизни, о том, что теперь происходит в душе людей и народа, и говорил правду. Он интересуется всем, все хочет воспринять и всегда своеобразно воспринимает — душевно, правдиво. Его, очевидно, мучит, что он в изгнании, и он ловит всяческое проявление жизни, которое до него доходит оттуда, и он воссоздает целые картины сел и городов и этим живет — живет так, как будто он сам был там, являясь душой народа, его поэтом, его голосом и его надеждой. Скептически смотрит на интеллигенцию и на то, что она предпринимает, он говорит, что она недостаточно социалистическая, что в ней слишком мало романтизма, чересчур много нытья, индивидуализма и честолюбия. Он поэт пролетариата — выразитель его коллективной души и, быть может, жрец бога — народа. Всего хорошего. Приветствую Вас и жму сердечно Вашу руку.