Третий рейх. Зарождение империи. 1920-1933 - Ричард Дж. Эванс Страница 5

Именно таким был вопрос, который задавали себе многие граждане других стран во время Второй мировой войны и по крайней мере некоторые немцы сразу после ее окончания. Многие комментаторы, особенно в странах, уже переживших войну против Германии в 1914–8 гг., заявляли, что зарождение и триумф нацизма стали неизбежными результатами вековой немецкой истории. С этой точки зрения, которую разделяли такие разные авторы, как американский журналист Уильям Л. Ширер, британский историк А. Дж. П. Тейлор и французский исследователь Эдмон Вермей, немцы всегда отрицали демократию и права человека, преклонялись перед сильными лидерами, считали невозможной активную гражданскую позицию и грезили неясными, но опасными мечтами о мировом господстве ^[23]. Любопытным образом это находит отражение и в собственной нацистской версии немецкой истории, согласно которой такие фундаментальные черты характера были присущи самому расовому инстинкту немцев, однако впоследствии они были утеряны в результате зарубежных влияний, таких как Французская революция ^[24]. Но как указывают многие критики, такой упрощенный взгляд немедленно вызывает вопрос, почему немцы не поддались диктатуре нацистского типа задолго до 1933 г. В этом вопросе игнорируется тот факт, что в немецкой истории были сильные либеральные и демократические традиции, традиции, нашедшие свое выражение в политических переворотах, таких как революция 1848 г., когда по всей Германии были свергнуты авторитарные режимы. И он усложняет, а не упрощает объяснение того, почему и как нацисты пришли к власти, поскольку игнорирует весьма широкую оппозицию нацизму, которая существовала в Германии даже в 1933 г., и, таким образом, не позволяет нам задать важнейший вопрос, почему эта оппозиция была побеждена. Если не признавать существование такой оппозиции нацизму в самой Германии, драматическая история о том, как нацисты начали доминировать на политической арене, перестает быть драмой и становится простым осознанием неизбежного.

Для историков всегда было очень удобно оглядываться на ход немецкой истории с 1933 года и интерпретировать практически все, что произошло в тот год, как события, способствовавшие взлету и триумфу нацизма. Это привело к искажениям самого разного рода. Например, некоторые историки выбирали подходящие цитаты из работ немецких мыслителей, таких как Гердер, приверженец национализма конца XVIII века, или Мартин Лютер, основатель протестантизма конца XVI века, чтобы показать, что в их суждениях дают о себе знать традиционные немецкие качества презрения к другим нациям и слепого подчинения властям внутри собственных границ ^[25]. Однако если внимательней присмотреться к работам этих мыслителей, то можно обнаружить, что Гердер выступал за терпимость и сострадание к другим народам, а Лютер (и это общеизвестно) настаивал на праве отдельного человека восставать против духовного и интеллектуального подавления ^[26]. Более того, хотя идеи имеют самостоятельную силу, эта сила всегда обусловлена, может быть и неявным образом, социальными и политическими обстоятельствами. Это факт, о котором историки, привыкшие к общим рассуждениям о «немецком характере» или «немецком мышлении», слишком часто забывают ^[27].

Представители другого направления, к которым иногда присоединяются те же самые авторы, подчеркивают не важность идеологии и убеждений в немецкой истории, но их незначительность. Немцы, как это часто утверждается, не имеют реального интереса к политике и никогда не могли привыкнуть к практике компромисса демократических политических дебатов. Но из всех мифов немецкой истории, долженствующих объяснить зарождение Третьего рейха в 1933 г., ни один не является менее убедительным, чем миф об «аполитичных немцах». Будучи в большой степени вымыслом романиста Томаса Манна в годы Первой мировой войны, это представление впоследствии стало алиби для образованного среднего класса в Германии, которое позволяло снять с себя обвинение в поддержке нацизма и принять критику по гораздо менее сильному обвинению в отсутствии оппозиции нацистам. Историки разного толка заявляли, что немецкий средний класс устранился из политической жизни после поражения в 1848 г. и нашел убежище в занятии бизнесом, литературой, культурой и искусством. Образованные немцы ставили эффективность и успех выше морали и идеологии ^[28]. Вместе с тем имеется достаточно доказательств обратного, что мы и увидим в этой книге. Если Германия и страдала от чего-то в середине 1920-х, то, во всяком случае, не от недостатка политических убеждений и предпочтений, скорее наоборот.

Немецкие историки, что неудивительно, считают такие общие и враждебные обобщения немецкого характера крайне сомнительными. После Второй мировой войны они изо всех сил старались опровергнуть такую критику, указывая на более общие европейские корни нацистской идеологии. Они обращали внимание на тот факт, что сам Гитлер был не немцем, а австрийцем. И проводили параллели с другими европейскими диктатурами того времени, от Муссолини в Италии до Сталина в России. Они утверждали, что в свете общего краха европейской демократии в период с 1917 по 1933 год приход нацистов следует рассматривать не как кульминацию продолжительного и уникального исторического развития немецкого общества, а как коллапс установленного порядка в Германии и в других странах вследствие катастрофического влияния Первой мировой войны ^[29]. При таком подходе развитие индустриального общества впервые вывело широкие массы на политическую сцену. Война уничтожила социальную иерархию, моральные ценности и экономическую стабильность во всей Европе. Оттоманская, Российская, Германская империи и империя Габсбургов были разрушены, а новые появившиеся демократические страны быстро пали жертвами демагогии беспринципных агитаторов, которые убеждали массы голосовать за собственное порабощение. Двадцатый век оказался эпохой тоталитаризма, кульминацией которого стала попытка Гитлера и Сталина установить новый тип политического порядка, основанного на тотальном полицейском контроле, терроре и жестоком подавлений и фактическом уничтожении миллионов реальных и воображаемых оппонентов, с одной стороны, и на постоянной массовой мобилизации и энтузиазме, подхлестываемом изощренной пропагандой, — с другой ^[30].