Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919) - Владимир Хазан Страница 5
Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919) - Владимир Хазан читать онлайн бесплатно
Рутенберг как будто бы был призван воплотить образ «мускулистого еврея» (Muskeljudentum) М. Нордау. Термин этот существовал до Нордау, но именно ему принадлежала инициатива его широкого внедрения и распространения. Напомним, что именно так – «Muskeljudentum» – называлась статья Нордау, опубликованная в июньском номере журнала «Juedische Turnzeitung» за 1900 г., в которой он писал о новом, сильном и красивом еврее, который выпрямит и исправит свое тело, деформированное веками безрадостного и угнетенного существования. Спорт и атлетика соединялись в проекте Нордау с раскрепощением духа, и здоровье возвращалось в гордое национальное тело (более подробно см.: Berkowitz 1993: 99-118. Chapter 4. Zionist Heroes and New Men).
Но вот странно: опровергая всем своим обликом расхожую схему галутного (диаспорного) еврея – хлипкого и физически неразвитого неудачника, живущего под постоянным прессом страхов и всевозможных комплексов, Рутенберг в то же время, как мы постараемся показать далее, вовсе не являл собой, по крайней мере в собственных глазах, преуспевающую личность супермена в духе Нордау, а имел глубоко рефлексирующую натуру. При этом рефлексирующее сознание в особенности проявило себя в зрелые годы, когда его носитель находился на вершине славы и успеха.
На фоне физической мощи Рутенберга весьма странными выглядят в нем проявления страха, ужаса, оцепенения от пролитой крови или душевного неуюта. Человек мужественный и решительный, он стоит, закрыв глаза и заткнув уши, когда убивают Гапона. Мечтает о самоубийстве в самый разгар своей блестящей палестинской карьеры. В.А. Амфитеатров-Кадашев искренне удивлялся, как он, один из защитников Зимнего дворца, будет держать пистолет. К Рутенбергу в точности приложимы слова, сказанные О. Форш о близком ему по духу Горьком («Сумасшедший корабль», 1930): «И была в нем беззащитность, как у забывшего оружие воина» (Форш 1988:100).
Ему действительно идеально повезло с внешностью, оказавшейся подходящей для образа «сильной личности». Здесь не было того странного несовпадения внешнего облика и практического деяния, которое не устает поражать в людях высокого творческого духа и горения, имеющих самый тривиальный внешний вид, например у поэтов – от Горация, невысокого и тучного, до внешне малопоэтичного Бялика, национального символа еврейской поэзии. Тем, как он был физически скроен – широкоплечий, несколько грузноватый, медлительно-мощный, – Рутенберг не просто производил неотразимое впечатление на окружающих, но почти мгновенно покорял их своей железной воле. Он не только выглядел старше своих лет, но и казался выше собственного роста. Ср. в описании знавшей его Р.Н. Эттингер, которая, годы спустя, не скупилась на экспрессивные краски: «монолитность его образа» (Эттингер 1980: 50), он мог вызвать «немотное состояние полугипноза» (там же: 53), «крупная барская фигура Петра Моисеевича» (там же: 54).
Таким он был с юности. Одна из его знакомых по студенческим годам так описывала впоследствии 22-летнего Рутенберга:
…высокий, плотный. Ноги и руки у него были огромные. Свои калоши он называл «рутенбергами». В глаза бросается массивно очерченный подбородок, говоривший о твердой воле. С первого взгляда можно было заметить, что это был человек решительный, упрямый, не останавливающийся ни перед какими препятствиями. А узнавши его ближе, я убедилась, что у него было неожиданно мягкое сердце (Успенская 1942: 3).
Сходный портрет Рутенберга передает в «Повести моих дней» В. Жаботинский, впервые встретивший его, когда обоим было за тридцать:
Высокий, широкоплечий, плотно скроенный человек. В каждом движении и в каждом слове – отпечаток большой и угрюмой воли; я подозреваю, что он это знает и не любит забывать, и тщательно следит, чтобы и другие об этом ни на минуту не забыли (Жаботинский 1985/1928:125-26).
Не только крупнейший деятель политического сионизма, но и талантливый писатель, Жаботинский нашел замечательный эпитет для определения воли Рутенберга: «Повесть» в подлиннике написана на иврите (перевод на русский Н. Бартмана), и используемое им здесь прилагательное «zoef» в полной мере передает жесткий, не без суровости, характер портретируемого – возможно только, в данном контексте это слово стоило бы перевести не как «угрюмый», а как «сумрачный». И далее Жаботинский упоминает о «добродушных глазах» и «детской улыбке» носителя «угрюмой воли» и замечает:
Я понимаю, почему его служащие и рабочие в Палестине повинуются Рутенбергу как самодержцу и любят его как родного (там же: 126).
Трудно назвать кого-то другого, кто с таким детализированным вниманием, сосредоточенностью и профессиональным интересом к мелочам относился бы к внешности человека, как служба сыска. Благодаря цепкой зрительной памяти «гороховых пальто» мы имеем скрупулезные словесные зарисовки Рутенберга, который на протяжении ряда лет состоял их бессменным клиентом. Вот таким он предстает в одном из портретных описаний секретной агентуры, составленном в Милане в августе 1912 г.:
Приметы Рутенберга: лет от 40 до 4215, роста около 1 м 72 см16, плотного сложения, шатен, волосы слегка вьющиеся, небрежно зачесанные, усы шатеновые, светлее волос, подстриженные довольно коротко, с концами, опущенными книзу, цвет лица довольно красный, тип лица немецкий, близорук, носит очки с толстыми стеклами, походка медленная и тяжелая, при ходьбе опускает правое плечо, одет в темное, приличное, но довольно поношенное платье17.
Давно замечено, что существует тесная связь между характером человека и манерой его речи, особенностями дыхательного ритма, формами фразосложения. Это с особенной силой проявляется прежде всего в писательском искусстве, см., например, признание на сей счет экспрессивно-пружинистого И. Бабеля:
Я пишу, может быть, слишком короткой фразой. Отчасти потому, что у меня застарелая астма. Я не могу говорить длинно. У меня на это не хватает дыхания. Чем больше длинных фраз, тем тяжелее одышка (Паустовский 1989: 30).
Но этому правилу подчиняются не только писатели. Внешняя тяжеловатость и немногословие Рутенберга («Rutenberg was that kind of a silent man», Lipsky 1956: 127) отразились в лаконично-рубленой экспрессии его речи и письма, лапидарному определению которых удачнее всего соответствует то, что англичане называют jerky style – отрывистый, дискретный слог: человек строит фразу, будто бы выкрикивает отдельные слова, как герой рассказа Вс. Иванова «Сизиф, сын Эола». Этот стиль может резать ухо и раздражать излишней резкостью, командными, повелительными интонациями, но его никак нельзя назвать водянистым или бесцветным. Если стиль – это и впрямь человек, то Рутенберг нигде и ни в чем лучше не отобразился, как в своей манере говорить и писать.
Как водится за всяким незаурядным и своенравным человеком, у него был непростой характер. Президент Палестинской сионистской экзекутивы (Исполнительный комитет Еврейского агентства) Ф. Киш, который имел с Рутенбергом разные полосы отношений – от дружеских до конфликтных, писал о нем как о человеке далеко не покладистом и трудном в общении, см., например, дневниковую запись от 14 февраля 1923 г., которую он сделал после долгой беседы с ним:
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Comments