Генерал де Голль и Россия - Элен Каррер д'Анкосс Страница 5

Что представлял собой на тот день бывший заместитель военного министра в глазах английского премьера? И чего ожидал Черчилль от своего визави? На самом деле немногого, настолько безнадежной выглядела ситуация. В случае заключения перемирия, о котором просила Франция, Англия оставалась с Германией один на один. Предложенный несколькими днями ранее проект франко-британского союза, общего правительства, по сути, военного кабинета под председательством Поля Рейно, и продолжения борьбы с участием всех французских соединений приказал долго жить. Черчилль знал, что Франция прекратит сражаться, и задавался вопросом о том, как предотвратить дрейф в сторону Германии страны, управляемой маршалом Петеном. Как не допустить, чтобы французский флот попал в руки неприятеля? Как уберечь независимость Французской империи от посягательств немцев? И какой могла бы быть при решении столь серьезных задач роль этого до сих пор почти неизвестного генерала де Голля? Нельзя отрицать, что он произвел впечатление на Черчилля своей решительной позицией, своим отказом признавать поражение и своим сразу же высказанным пожеланием, выражаясь его же словами, «поднять флаг», то есть известить о своем присутствии в Лондоне, призвать оттуда к патриотическим чувствам сограждан и предложить им проект: сопротивляться. Черчилль согласился с его доводами и предоставил ему трибуну для выступления, пригласив генерала на «Би-Би-Си».

18 июня генерал де Голль зачитал в студии «Би-Би-Си» на микрофон «известный текст», как он называет его в своих «Мемуарах» ⁸. Но этот текст, слегка смягченный по требованию Черчилля, мало кто услышал – по крайней мере, в тот же день – во Франции. Осталось главное – фраза, которая всегда будет неразрывно связана с легендой о генерале де Голле: «Франция проиграла битву, но не проиграла войну».

Эти поразительные слова раздались в эфире в тот самый час, когда Гитлера просили назвать условия прекращения боевых действий. Но разве не о том же говорил генерал Жану Мистлеру накануне? И он добавил к этому, что именно на него ложится ответственность за капитулировавшую Францию.

Можно понять, почему Черчилль, слушая рассуждения этого генерала о том, что он берет на себя ответственность и воплощает в себе «судьбу Франции» или, скорее, надежду Франции, все-таки колебался в выборе места, которое могло быть ему отведено в конфликте. Тем более что и в британском правительстве не было единства мнений по этому поводу, и министры относились, скорее, сдержанно к малоизвестному политику, не вписывающемуся ни в какие рамки и произносящему чересчур смелые речи. Но 22 июня все радикально изменилось. Перемирие, подписанное на станции Ретонд, вдребезги разбило оптимистические иллюзии насчет способности Франции к сопротивлению. Французское правительство не заняло нейтральной позиции по отношению к Германии и не собиралось перебазироваться из Франции в Африку. В итоге де Голлю нашлось место в расчетах англичан. Черчилль заручился согласием кабинета, столь нерешительного еще несколькими часами ранее, на проект генерала де Голля образовать на английской земле Французский национальный комитет, который Черчилль называл также «Советом освобождения» ⁹.

24 июня в новом выступлении на «Би-Би-Си» де Голль объявил, что французское правительство и государственные институты больше не в состоянии функционировать, вследствие чего единственной законной властью является Французский национальный комитет. Эти претензии на легитимность подняли волну враждебности со стороны большинства влиятельных французов, оказавшихся тогда в Лондоне, среди которых были посол Корбен, Алексис Леже, а также Жан Монне. Сомнения, которые выражали эти деятели, охватили и британцев, некоторые начали говорить, что генерал де Голль признан лишь как инициатор создания комитета, чьи функции сводятся к организации приема в Англии французов, желающих продолжать борьбу.

Мы не будем здесь рассказывать о многочисленных неудачах, которые потерпел в Лондоне генерал де Голль, пытаясь убедить своих корреспондентов, что правительство Бордо, ставшее впоследствии правительством Виши, самим фактом подписания перемирия потеряло всякую легитимность и только он может объединить вокруг себя тех, кто отвергает столь позорную капитуляцию.

Если стоит здесь вспомнить один из этих эпизодов, самый первый, то для того, чтобы подчеркнуть весь дискомфорт изоляции, в которой оказался де Голль. Можно, таким образом, оценить его невероятную способность игнорировать или отрицать свое положение, что он делал с той же страстью, с какой отрицал очевидную непобедимость гитлеровских войск.

И в самом деле, 17 июня, когда казалось, будто ничто не может остановить Гитлера, готового пуститься в пляс на площади Звезды, пока его войска проходят маршем по Елисейским Полям, де Голль хладнокровно заявляет, что Франция проиграла только битву, а Германия уже проиграла войну!

Красной нитью в его высказываниях проходила еще и убежденность в миссии, которая на него возложена: именно он должен объединять вокруг себя французов, и именно он может воплощать в себе Францию. Здесь интересно обратиться к его портрету, составленному его внуком в посвященных генералу воспоминаниях: «22 ноября 1939 года Шарлю де Голлю исполняется сорок девять лет. Вы не отмечаете день рождения. Семейные традиции празднования не предусматривают. Кроме того, вы полагаете, что бурное прошлое поставило крест на вашей профессиональной карьере». И двумя страницами далее: «22 ноября 1940 года, вам пятьдесят лет, и ваша жизнь по-настоящему начинается в том возрасте, когда она обычно уже клонится к закату, благодаря внезапному возникновению в ней неслыханных, невероятных событий. “Сражающаяся Франция” на марше» ¹⁰.

Известно, что в 1939 г. генерал де Голль задавался вопросом: «Останусь ли я в армии? И какое заурядное будущее меня там ждет? С военной точки зрения, я ведь тоже буду чувствовать себя лишним».

Из приведенной цитаты Ива де Голля следует, что именно эти события, катастрофа, которую потерпела Франция, преобразили человека, заставив его найти в себе, в глубине своей души, желание взять в свои – и только в свои – руки судьбу Франции.

Но здесь возникает один вопрос. Как этот военный, чье знание стратегии, чьи исторические знания никогда не оспаривались, мог в июне 1940 г. верить в поражение Германии, пусть даже в перспективе? Разве международное положение не приводило к противоположным выводам?