Гардемарины. Свидание в Санкт-Петербурге - Нина Соротокина Страница 49

В конце июля на ревельском рейде было разыграно примерное сражение, за которым государыня наблюдала с возвышения близ развалин монастыря Святой Бригитты. Шесть кораблей разделились в два строя и устроили холостую пальбу, а также показательный абордажный захват фрегата.

Алеша бился со шпагой в руках. Хотя битва эта и напоминала мистерии, которые разыгрывались в бытность его в навигацкой школе, сердце полнилось отнюдь не показным, оперным, а истинным восторгом. Потому что во славу отечества! Виват, государыне! Виват и многие лета!

После маневров флагманы и командиры судов были удостоены приглашения на царев праздник с фейерверком и богатейшим пиршеством.

Матросам поставили водку, офицерам обещали всякие блага, и Алеша ожидал для себя никак не меньше, чем повышения в чине, тем более, что в ретивости своей во время боя он был замечен самим Мишуковым.

Но случилось непредвиденное. Отшумел праздник. Елизавета со свитой направилась в Регервик и обнаружила там вопиющие беспорядки в строительстве порта. Последовали гром и молнии: «Государь и родитель мой Петр I говаривал, что делом руководить должны лучшие люди, а у вас здесь начальствуют пьяницы и бездельники!» Адмирал Мишуков отлично понял задачу и выказал свое благорасположение к мичману тем, что направил оного Корсака, как зело отличившегося в показной баталии, бить сваи с отрядом каторжан в порту Регервик.

Проклиная судьбу, Алеша сошел на берег. Утешало только то, что верный Адриан последовал за ним. Целый год Корсак писал докладные с просьбой вернуть его на корабль, но добился только перевода в Кронштадт и опять-таки на строительство канала.

Это была установка того времени: «Предпочтительное внимание флота обращать на береговые постройки». Видно, сухопутные души были и у адмирала Мишукова, и у второго человека в коллегии, толкового и преданного делу Белосельского, и последующего генерал-адмирала князя Михаилы Голицына. Большой каменный канал, с находящимися в нем доками, был заложен еще Петром, работы там было невпроворот, но каждую неделю Алеша мог видеть Софью и детей, а это тоже немало.

Последней командировкой в Регервик Алеша был обязан тому, что в самую лютую, колючую февральскую стужу поругался со своим непосредственным начальником обер-офицером Струковым. Если быть до конца честным, то не так уж этот белоглазый Струков плох, а то, что дурак, так мало ли их на свете. Французы говорят: «Si un sot savait quil etait un sot, il ne serait pas un sot». Мудрейшая пословица! А Струков начинал все свои указания с присказки: «Я, может быть, ума и небольшого, но…» Далее следовал приказ, который никогда не шел вразрез с первым утверждением.

До Кронштадского канала Струков служил главным в команде на плашкоутном мосту через Неву. Должность эта, как известно, прибыльная, пассажиры, проезжая в каретах по понтону, платят по копейке, пейзажи вокруг один краше другого — дворцы и церкви, а здесь, на острове, все до крайности неказисто. Земля, которую инженеры называют грунтом, несмотря на морозы, течет, как кисель, сваи скользкие, тяжелые, словно свинцовые, все время на кого-то падают, а солдаты слабые, болеют и мрут.

Тяжело работать на строительстве! Чтобы как-то скрасить быт, Струков приказал оповещать начало работ, а также конец их долгим барабанным боем, а потом прибавил еще пальбу из пушек для красоты и значительности. Обычай этот он перенял у старой службы, столь пышно там отмечали открытие переправы по весне. Корсак. Дурак, кабы знал, что он дурак, не был бы дурак посчитал, что это безумие, забирать самых толковых рабочих для битья в барабан и никчемной артиллерийской службы. Были и еще у Струкова нововведения, но опустим подробности. В общем, поругались они крепко. Через день Алеша получил приказ о перемене места службы.

Приказ есть приказ. Поцеловал Софью, обнял мать, потетешкал детей и отбыл в уже знакомый постылый Регервик. И опять он писал докладные, и опять просился в море, и тут же в вежливых тонах просил уточнить, сколь долго продлится его «краткосрочная командировка». Начальство отвечало ему тяжелым молчанием.

Письма из дома он получал аккуратно, любезная Софья писала обо всех подробностях быта, а конец каждого письма был украшен припиской маменьки, мол, береги себя, любимый сын, и приезжай скорей, потому что соскучились. Приписка была всегда одинакова и по смыслу и по способу сочинения, но кому нужно менять слова в молитве, если она исходит из материнских уст.

Между заботами как-то незаметно пришла весна. В один из майских вечеров Корсак, усталый, небритый, с маленькой, но чрезвычайно вонючей трубкой в зубах, прогуливался по набережной. Курить он начал, дай Бог памяти, года полтора назад, и все никак не мог привыкнуть. Противный вкус во рту и першение в горле он переносил с легкостью, но погано было, когда в компании бывалых моряков он терял бдительность и сильно затягивался. Кашель наваливался, как обвал, слезящиеся глаза готовы были выпрыгнуть из орбит. Бывалые моряки били его по спине и деликатно замечали, что табак сырой и трубка не обкурена.

Алеша затягивался слегка, гладил щетину, которая не желала быть бородой, и мечтал, глядя на стоящие на рейде корабли. Скампавея разгружается у пристани, панки и гальоты снуют с доставкой провианта… Заприметя иной корабль, он думал, что, будь его воля, перетянул бы весь такелаж — ишь как разболтался, глядя на другой, увещевал себя мыслью, что ни за что не согласился бы на нем плавать — военная галера, гребцы, прикованные к веслам.

За этими мечтаниями и нашел его Адриан с письмом в руке. По взволнованному виду денщика понятно было, что тот уже запустил свой любопытный нос в секретное послание (вот вам воочию неудобства просвещения!) и мнение свое имеет.

— Кто передал? Откуда? — спросил потрясенный Алеша, пробегая глазами бумагу.

— Сегодня же и отплываем. Бриг «Святая Катерина». Вы, как изволите видеть, мичманом. Я уж и сундук на борт отволок, и с хозяином за постой расплатился.

Кто же порадел о нем в столице? Печать, подпись, все по форме, но упор сделан на то, чтобы мичман Корсак очень поспешал в Петербург в распоряжение Адмиралтейской коллегии.