Александр II - Александр Яковлев Страница 49

Все так, но, к слову, воинская доблесть привлекала не только честолюбцев. Сын блестящего вельможи, граф Николай Алексеевич Орлов, ровесник и близкий друг великого князя Константина, добровольно отправился на войну, от выстрелов не бегал, хотя и особых воинских талантов не показал. Он был ранен при штурме крепости Силистрия настолько тяжело, что врачи не хотели было перевязывать его, считая, что не стоит попусту тратить бинты. Но Николай Орлов выжил, лишившись глаза и сохранив в теле немало осколков. Славный пример рыцарской доблести хорош, конечно, но пришло иное время. И в войне, и в гражданской службе надобны были не столько доблесть и прилежание, сколько знание и умение. Александр воочию убеждался еще и в том, что отвлеченно понимал ранее: императорские указы сами по себе мало что меняют. Нужны новые люди для их воплощения в жизнь.

Дождь стучал в окна дома, смывая остатки благодушного покоя. Он получил громадное наследство, верно, но и громадный долг, который необходимо было выплачивать. Россия оказалась в уязвимом одиночестве перед коалицией европейских держав. Военная слабость ее после Черной речки и падения Севастополя была очевидна.

Мечталось, как неким чудесным образом враги будут посрамлены. В письме от 16 октября по дороге домой князю М.Д. Горчакову он проговорился: «Из-за границы ничего нового не получил, но по разным сведениям можно ожидать внутренних беспорядков во Франции вследствие дурного неурожая и возрастающего от того неудовольствия в низших классах. Прежние революции всегда почти этим начинались; итак, может быть, до общего переворота недалеко».

Увы, парижские и лондонские газеты приносили разочаровывающие вести. Горчаков, хотя и слабый генерал, обладал опытом и здравым смыслом. «Французы буйны со слабым правителем, – мягко наставлял он государя, – а Наполеон их еще долго удержит в железных когтях своих».

Александр принял этот урок, и как знать, не «когти» ли Наполеона вспоминались ему позже при решении домашних дел. Да что скрывать – он вновь учился, пополняя свои знания по военному делу, по дипломатии, торговле, финансам. Не хватало ему лишь главного знания – о том, как удержать государство в нынешних пределах, а народ в мире и покорности, но при этом провести коренные перемены для общего блага? С чего начать? Да и надо ли трогать худо-бедно, но прочное государство? И такая мысль нередко его навещала. Не проще, не легче ли следовать проложенным ранее путем и не ставить под сомнение всю деятельность отца, которого он публично всегда называл Незабвенным?…

Правда, капитуляция Карса в ноябре заметно обесценила моральный эффект европейских побед в Крыму и повысила на Востоке престиж России. Тогда же турецкие войска захватили Мегрелию, которую английское командование рассчитывало сделать плацдармом для наступления в будущем году. Однако народ встретил турок с оружием в руках. Турецкий главнокомандующий Омер-паша в письмах просит правительницу Мегрелии княгиню Екатерину Дадиани вернуться, обещая «освободить» Кавказ от России. Не получив ответа, Омер-паша пригрозил лишить княгиню всех прав на Мегрелию, но и тут ответа не было. Напрасными оказались и попытки британского агента Д. Лонгуорта и французского полковника Мефре. Кичливые призывы приобщить «закоснелых в невежестве» кавказцев к «великой семье цивилизованных народов» не произвели впечатления на княгиню Дадиани. Зная это, в Петербурге твердо рассчитывали, что Англия не сможет начать войну на Кавказе в 1856 году.

Есть одна очевидная польза от долгих российских дорог: в дороге хорошо думается.

«…Делом и словом почитай отца твоего и мать, чтобы пришло на тебя благословение от них. Не ищи славы в бесславии отца твоего, ибо не слава тебе бесчестие отца. Прими отца твоего в старости его и не огорчай его в жизни его. Хотя бы он и оскудел разумом, имей снисхождение и не пренебрегай им при полноте силы твоей», – на разные мысли наводили эти древние заветы.

Присматриваясь к старым советчикам и приискивая новых, он нередко обращался мыслью к ушедшим, к тем, кому доверял полностью. В последних своих письмах незабвенный Жуковский писал: «Для меня теперь стало еще яснее, что ход России не есть ход Европы, а должен быть ее собственный; это говорит нам вся наша история, вопреки тому насилию, которое сделала нам могучая рука Петра, бросившая нас на дорогу нам чуждую…»

Последние дни Александр частенько вспоминал Василия Андреевича, может быть и потому, что подрастали Никса и Сашка, и мечталось подыскать им не просто учителя, а наставника. Только сейчас, кажется, фигура Жуковского виделась Александру в истинном свете. Романтик, но никак не эфирный идеалист, не Ленский, по насмешливой пародии Пушкина; поэт, придворный, педагог с достоинством и полной отдачей исполнявший свое дело; дворянин, лишенный чувства страха и свой долг видевший в том, чтобы вразумлять царей и смягчать их сердца. Милый друг Василий Андреевич… Старые письма, которые Александр давал читать жене, были ею разобраны в две пачки: о власти и о Боге. Вторая пачка лежала нетронутой на дне почтовой шкатулки, а из первой он взял другое письмо.

Две основные движущие силы России, равно значимые для ее самобытного развития, видел старый наставник: Церковь и самодержавие. «Самодержавие, – писал Жуковский, – из всех земных властей есть самая трудная для властителя: вся ответственность лежит на нем, но эта ответственность не перед людьми, а перед Богом. Бог молчит, а из людей говорят смело и громко только льстецы. Какая же сила души потребна тому, кто посреди этого говора, льстящего всем страстям, должен слышать только этого молчащего Бога, понятного только верному перед ним сердцу…»

Самовластие же отличается от самодержавной власти тем, что в нем место Божьей воли занимает наша собственная. Наказание самовластия заключается в нем самом, ибо оно несет в себе саморазрушение, но беда для народа состоит в том, что при этом погибает истинная власть… Александр и раньше слышал от Василия Андреевича эти мысли, но только сейчас осознал их важность.

«Наше правление стоит на самой середине между кровавым деспотизмом восточных государств и буйным безначалием западных народов. Оно самое отеческое, патриархальное, и потому Россия велика и спокойна», – эту мысль из одного перлюстрированного письма Александр запомнил. Она была созвучна его убеждению, что России предстоит идти иным путем, нежели западным странам. «Наша святая Русь устоит на фундаменте самодержавия, если самодержавие само своим могуществом не ослабит себя» – так писал Жуковский, и стоило, право, внимательнейше сие обдумать.

Дорога на север показалась длиннее, или он действительно соскучился по дому, жене и детям.

При входе в Зимний дворец он с удовольствием вдохнул чуть затхлый, привычный воздух. Пахло пылью, ароматическими свечами, духами и солдатской амуницией.

Похудевшая и чуть подурневшая Мария Александровна вдруг разочаровала его, но Никса, Сашка и Володька, набросившиеся на него с радостными воплями, позволили скрыть первую минуту от жены. Матушка, напротив, ничуть не переменилась, была моложава, бодра и весела, близоруко всмотрелась и со смехом одобрила бакенбарды, отпущенные им на пару с Сашкой Адлербергом в Симферополе.