Консервативная революция в Германии 1918-1932 - Армин Молер Страница 48

Старые схемы рушатся не только по вопросам внутренней политики, но и в вопросах внешней. Есть новшества в этой сфере, что формировало национально-революционные образцы. До сих пор «национальное» приравнивалось к «антибольшевистскому», а стало быть, вместе с тем и к «антирусскому». Это в определенной степени верно для фёлькише и младоконсер-ваторов, хотя как раз последние не раз высказывали идеи относительно внешнеполитического сближения с Советской Россией, даже если в отношения оной испытывали ощутимое недоверие. У национал-революционеров все происходило по-иному. Среди этой группы было наибольшее количество приверженцев национал-болыневистских идей.

В 1929 году была опубликована весьма показательная с точки зрения национально-революционного восприятия книга Эрнста фон Заломона «Вне закона», в которой есть такие слова: «Где бы после крушения ни находились люди, которые не намеревались сдаваться, в них зарождалась неясно брезжащая надежда на Восток. Первые, кто решился думать о будущей империи, благодаря своим жизненным инстинктам предвидели, что окончание войны должно было решительно положить конец любому союзу с Западом». При этом Советская

Россия воспринималась как следующий тем же самым путем, последовательный противник Версальской системы. Она воспринималась как страна обманутых и разоренных, которая также намеревались создать антикапиталистический устой с национальным оттенком.

Шаувекер в книге «Единожды немец» заявляет следующее о русских коммунистах: «Я сделал великое открытие, когда обнаружил, что имеется Россия... Через десять лет очень многие будут говорить о России, тогда как уже сегодня многие знают по какой причине изгнали Троцкого. Это произошло, так как он — марксист, чистой воды марксист! Для России это ничего не значит! Россия — это большевизм!» и далее высказывается мысль относительно различий между национал-революционерами и коммунистами: «Немецкие коммунисты. Едва ли что-то можно ожидать от этих марксистских унтер-офицеров».

Но все-таки причина обращения национал-революционеров на Восток кроется не только в наличии общего внешнего противника, но и в общих ритмах. Чем больше разрушается Запад, тем больше будет тень, которую отбрасывает Россия на территорию Европы; тень, которая будет вызывать в людях смешанные чувства — страх, отвращение и восхищение. Алекс де Токвиль и другие прорицатели уже в XIX веке предсказывали появление в XX веке двух мировых держав; однако Америка никогда не сможет добиться такого же [как Россия] излучения, не сможет быть столь же глубокой. Однако излучение России воспринималось в Германии по-разному, и было не везде одинаково ощутимым. В пограничных районах от Майна и простирающихся далее западных землях она ощущалось слабее, нежели в северо-восточных районах, которые никогда не были завоеваны римскими легионами для последующего насаждения там античного христианства.

Возвышение Пруссии соответствует одновременно с этим протекающему процессу разложения Запада — это закон сообщающихся сосудов и силы, определяющей судьбу Германии. В то же самое время данный подъем — это продвижение России. Ни одно другое европейское государство, даже австро-венгерская монархия не связана в своей истории столь тесно с Россией, как это было у Пруссии. Современный национал-большевизм определенно унаследовал прусскую традицию. Это не только творения солдатского короля [Фридриха II], но и государственно-социалистические устремления. Традиционная внешняя политика Пруссии всегда была ориентирована на Восток. От Петра III, спасшего короля Фридриха, она тянется через конвенцию генерала Йорка к Бисмарку с договором о перестраховке и генералу Зейдлицу, оказавшемуся в «Московском комитете».

Как показывают эти примеры, редко предпринимались попытки реального «натиска на Восток». Подобно Австро-Венгрии восточная часть Пруссии, истинное её ядро, является «пограничной областью». При этом не стоит забывать, что это не только территория, на которой возводят рубежи обороны, но и в то же самое время ворота для начала вторжения (это касается Пруссии в большей степени, нежели австро-венгерской монархии). Отказ от склонности к перспективным планам по завоеванию России, которые вынашивали корсиканец Наполеон и австриец Гитлер, объясняется, пожалуй, не в последнюю очередь сутью пруссачества, являющегося смесью германской и славянской крови. Это не отрицает произрастания Пруссии из скудных песков пограничья, что приводит к поиску в политике не идеального, но возможного и практически осуществимого. В итоге предпочтение было отдано малогерманскому решению, так как велико-германская империя могла бы быть ориентированной на Габсбургов, именно поэтому внешнеполитическим принципом Пруссии становится намерение добиваться своих задач не против России, а вместе с Россией. Но все-таки Пруссия была старейшим плацдармом против Востока. По причине этой близости видна сила Востока, и становится видна, в том числе, разлагающемуся Западу, который хочет, чтобы Пруссия служила плацдармом. Поэтому исходящие из Мюнхена призывы начать крестовый поход против России в Пруссии не нашли поддержки, эти слова упали на совершенно бесплодную почву. Идиллическая мелкобуржуазность и истерическая эсхатология, присущие Южной Германии, совершенно чужды [северо-восточным территориям].

Весьма характерно, что пруссак Раушнинг называет «атеистическим барокко» в стиле Карла V национал-социалистические настроения, исходящие от баварцев, южных немцев, австрийцев и судетцев. «Если заменить католичество на кафолию новой веры, где божество воплощено в фюрере, то это и есть позиция национал-социализма в его стремлении к мировой державе. Тусклая инквизиция современности сменилась бы динамичными судорогами, опирающимися на барочные прорицания. Это возращение в XVII век, когда Германия была охвачена великой войной. Это мир судорожно пульсирующего южного испанского фанатизма, но отнюдь не трезвого и объективного прусского Севера, с которым можно было бы провести параллели». Схожие нотки можно услышать уже в последние годы Первой мировой войны, когда Освальд Шпенглер писал свое знаменитое эссе «Пруссачество и социализм». В нем, в частности говорится: «Испанскоготический дух барокко создал в западноевропейском мире резко выраженный строгий уклад жизни. Испанец чувствует себя предназначенным для великой миссии, не в качестве личности — «Я», а как часть целого. Он или солдат, или священник... Ибо и Вена тоже создание испанского духа. Не только язык созидает народ. Здесь народ, именно австрийский народ, был сотворен духом двора, затем духовенства и, наконец, дворянства. Он стал бесповоротно внутренне чужд остальным немцам, так как народ, исстари воспитанный в определенном духе, не может измениться, даже если он на время сам поддается этому самообману. Этот народ в самой сущности своей проникнут духом Габсбургов и Испании, хотя бы в живых не оставалось более ни одного представителя дома Габсбургов»