Михаил Федорович - Вячеслав Козляков Страница 47

Для Салтыковых это столкновение значило нечто большее, чем для Гаврилы Хлопова, «спроста» озвучившего, надо думать, весьма распространенное мнение, бытовавшее в служилой среде. Если еще не став царскими родственниками, Хлоповы проявили самостоятельность, то что же будет потом? И удастся ли Салтыковым и дальше сохранять свое влияние? Из-за этого и началась интрига против Анастасии-Марии Хлоповой. Спустя некоторое время после ее прибытия во дворец у нее открылась рвота, и Салтыковы тут же объявили, что болезнь неизлечима. А к их мнению должны были прислушаться, так как один из братьев возглавлял в 1616 году Аптекарский приказ и все доктора подчинялись ему. В 1623 году доктор Валентин Бильц и лекарь Балцер свидетельствовали уже по-другому: причиной недомогания Марии Хлоповой было обычное желудочное расстройство. Гаврила Хлопов даже придумал ему «умное», по выражению С. М. Соловьева, объяснение: племянница будто бы переела невиданных ею раньше сладостей. Это действительно выглядит правдоподобным, тем более что и духовник, которому должны были поверить больше, чем докторам, также подтвердил, что болезнь у Марии скоро прошла и больше не возобновлялась.

Однако дело было сделано. Марию Хлопову от двора отстранили. Более она уже не рассматривалась в качестве возможной невесты государя.

Гнев патриарха, когда вскрылись все обстоятельства этого дела, был страшен. Салтыковых обвинили в том, что они «государской радости и женитьбе учинили помешку», лишили всего и отослали в дальние города. В указе об их ссылке за «измену» прорвалось то, о чем тайно судачили в Московском государстве: «А государская милость к вам и к матери вашей не по вашей мере; пожалованы вы были честью и приближеньем больше всех братьи своей, и вы то поставили ни во что, ходили не за государевым здоровьем, только и делали, что себя богатили, домы свои и племя свои полнили, земли крали и во всяких делах делали неправду, промышляли тем, чтоб вам при государской милости, кроме себя, никого не видеть (явный намек на дело Хлоповой. — В.К.), а доброхотства и службы к государю не показали».

Памятником всем этим событиям остались два дела из царского архива, хранившиеся рядом друг с другом: «Столпик и дело сыскное и ссылка Бориса да Михаила Салтыковых 132-го году» и «Дело 132-го, как был собор о Марье Хлопове» ^[209].

С приездом патриарха Филарета грядущий брак царя Михаила Федоровича попытались устроить уже не в соответствии со старыми московскими обычаями, а с учетом возможных внешнеполитических выгод. В династических расчетах полностью исключались католички (хватило одной Марины Мнишек), и взор дипломатов обратился в сторону протестантских стран, из которых самой подходящей казалась Дания. Еще царь Борис Годунов получил согласие датского двора на женитьбу «королевича Егана» (Иоанна) на Ксении Борисовне Годуновой. Однако по приезде в Россию королевич неожиданно заболел и умер, и тело его, по свидетельству «Нового летописца», было погребено «в слободе в Кукуе у ропаты немецкой» ^[210]. К датскому двору решили обратиться и на этот раз. В 1621 году к королю Дании Христиану отправились послы князь Алексей Михайлович Львов и дьяк Ждан Шипов. В наказе им была сформулирована цель посольства: «По милости Божией великий государь царь Михаил Федорович приходит в лета мужеского возраста, и время ему государю приспело сочетаться законным браком; а ведомо его царскому величеству, что у королевского величества есть две девицы, родные племянницы». Одну из них послы Михаила Федоровича и просили от имени царя выдать за него замуж «которая к тому великому делу годна».

В датской королевской семье, конечно же, не забыли о судьбе несчастного королевича, а потому боялись далекой страны, тем более что непременным требованием русской стороны была смена веры невестой (в наказе послам давались подробные инструкции на этот счет). Не отличалось рыцарским политесом и само предложение сразу к двум племянницам: с одной стороны, короля просили дать согласие, а с другой, послам наказывали сделать свой выбор, не заботясь о личных симпатиях и антипатиях девиц как в отношении жениха, так и вообще в отношении смотрин. Но то, что считалось само собой разумеющимся в Московском государстве, в Европе могло вызвать и отторжение. Очень любопытны в этом документе указания на поиск требуемых добродетелей для идеальной кандидатуры в царицы: «смотреть девиц издалека внимательно, какова возрастом, лицом, белизною, глазами, волосами и во всяком прироженье и нет ли какова увечья». «Годной» признавалась та невеста, которая «была здорова, собою добра, не увечна и в разуме добра». Под предлогом «дипломатической» «болезни» датский король благоразумно уклонился от переговоров, а с ближними королевскими людьми не захотел разговаривать сам московский посол. Так сватовство к датским принцессам расстроилось.

В 1623 году в Московском государстве вновь взглянули в сторону Скандинавии в поисках возможной царской невесты. Предтечей будущих союзных отношений со Швецией в Тридцатилетней войне могло стать сватовство к Екатерине, сестре бранденбургского курфюрста и одновременно сестре жены короля Густава-Адольфа. Острие такого союза, скрепленного родственными узами, естественно было направлено против общего врага — Речи Посполитой. Но и в этом случае вопрос смены веры оказался непреодолимым.

Оставалось выбирать жену по старинке, из своего отечества. И снова не видно, чтобы для Михаила Федоровича был организован какой-то смотр невест. Да этого и не требовалось. Приглашая племянницу датского короля в Московское царство, послы говорили, что «у великого государя на дворе честных и старых боярынь и девиц отеческих дочерей много». Можно думать, что будущий имперский институт фрейлин в зачатке существовал уже в кремлевских теремах. Выбор царя пал на дочь боярина князя Владимира Тимофеевича Долгорукова — Марью. Вряд ли тут имелись в виду какие-то особенные заслуги князей Долгоруковых, младшей ветви князей Оболенских, выдвинувшейся в опричнину. Скорее наоборот. «Новый летописец», который не мог пройти мимо служб отца царской жены, вынужден был сообщать не о ратных победах, а о том, как воевода князь Владимир Тимофеевич оставлял города или попадал в плен. Еще при царе Федоре Ивановиче в 1593/94 году он был послан на Кавказ ставить города Койсу и Терки (Терек): в первом из них он оставался воеводой несколько лет, пока уже в начале царствования Бориса Годунова горцы, обратившиеся за поддержкой к Турции, не выбили русские войска из обоих городов. Терки храбро защищали; «все воеводы и ратные люди на том сташа, что ни единому человеку живу в руки не датися». В итоге почти все погибли, а в плен взяли лишь немногих, которые «от ран изнемогоша». По другому было с Койсой. Узнав о поражении, воеводы «град Койсу сожгоша, а сами отойдоша на Терек». Затем уже в Смутное время князь Владимир Тимофеевич Долгоруков был захвачен в плен отрядом Александра Лисовского в Коломне в 1608 году. И, наконец, самая известная и самая неудачная служба боярина: именно князь Владимир Тимофеевич Долгоруков был послан проводить семью сандомирского воеводы Юрия Мнишка из Московского государства в Речь Посполитую. И именно он позволил тушинскому отряду перехватить Марину Мнишек и отвезти ее к Лжедмитрию II, создав проблему, с которой вынуждены были справляться еще в начале царствования Михаила Федоровича. Как записал автор «Нового летописца», «ратные ж люди, кои проводили, розъехались по себе, а князь Володимер не с великими людми прииде к Москве» ^[211]. Вот уж, действительно, ирония судьбы. Будущий отец царской жены сопровождает жену самозванца!