Сирия и Палестина под турецким правительством - Константин Базили Страница 46

По потере своей политической самобытности покоренные народы последовательно привыкали видеть в Риме уже не бич мира, но центр политического их существования и источник гражданственности. Рим усыновлял покоренные племена и привязывал их к своим судьбам узами гражданства. Даже тогда, когда империя подпала военному деспотизму, области не отпадали сами собой. Ни бесчинства преторианцев, ни междоусобия императоров не послужили сигналом к бунтам. Империя рушилась не от восстания префектов или народов, но от натиска миллионов внешних врагов. Османские завоеватели, установивши непременным условием гражданского права веру в Мухаммеда, провели неприступную грань между победителями и побежденными. По взятии Константинополя поспешно заразились они всеми пороками политической дряхлости, но по гордости завоевателей отвергли и гражданский закон, и науку правления, чуждую их наследственному инстинкту. В первый период своего владычества в Константинополе султаны величались титлом кесарей римских, но вовсе не следовали стезе, проведенной кесарями в течение четырнадцати веков, и той системе, благодаря которой империя, ослабевшая в борьбе с внешними врагами, находила опору в сочувствиях подвластных народов.

Султаны и владетельное их племя остались гостями среди покоренных племен и их бичом, а по малочисленности собственного племени прибегли к удобному, но роковому феодальному устройству своего правительства, несмотря на то что в их племени и политическом устройстве их гражданского общества не было дворянства, первого элемента феодальной власти. Под наружным блеском правительственного деспотизма господствовала по всему пространству империи совершенная анархия, и право, как государственное, так и частное, другой опоры не могло иметь, кроме материальной силы. Удалой бродяга делался самовластным повелителем области, душил народ, но извлекал из него элементы могущества, которыми отстаивал свое право против султанов, именем коих узаконялось всякое похищение власти и все ее неистовства. Еще в ту пору, когда Западная Европа верила в слепое повиновение пашей и в их готовность быть удушенными, как только посылался им от султана фирман и снурок, султаны видели себя осужденными в самую блистательную эпоху турецкого могущества периодически возобновлять завоевание наследства, завещанного им предками.

Легко постигнуть смысл правительственной реформы, предпринятой Махмудом. Она усилила власть султанов. Но спасет ли она государство? Приверженцы Турции видят в ней спасительный перелом внутреннего недуга. Но эти последовательные политические кризисы, которыми сопровождается доселе она, более и более принимают характер смертельного недуга, от которого не спасет ни усиление власти султанской, ни торжество над янычарами и над пашами, ни льготы, жалуемые подвластным племенам, ни сочувствия внешнего мира.

Вряд ли размышления эти можно почесть неуместными пред открытием военных действий уже не между двумя вассалами, но между торжествующим вассалом и законным его повелителем.

Сердари-экрем поставил свою главную квартиру на лихорадочном берегу Искендерунского залива и ждал флота и транспортов с провиантом. После шестинедельного тщетного ожидания злокачественный климат этого берега заставил его перейти в Антакью (Антиохию). Отселе отрядил он дивизионного генерала Мехмет-пашу, который слыл знатоком европейской тактики, с 10 тыс. регулярного войска и 10 пушками в город Хаму и приказал ему принять начальство над пашами, расположенными передовым отрядом в Хомсе, и укрепиться в первом из этих городов.

В эту эпоху старая турецкая дисциплина, в силу которой главнокомандующий сек по пятам своих генералов, уже распалась, а новая дисциплина плохо еще водворялась. Мехмет-паша, исполненный самонадеянности, не послушался осторожных предписаний сердари-экрема и, ничего не проведав о движениях неприятеля, не подозревая, что Ибрахим уже выступал из Дамаска, спустился в Хомс со своим отрядом и располагался занять эту позицию, чтобы скорее пожать лавры победы над бунтовщиком.

Ибрахим между тем подвигался на север вдоль Оронта, этой реки, называемой у арабов эль-Ахи (Строптивой), по причине ее течения с юга на север, в противность всех рек Южной Азии, текущих с севера на юг. Сам Ибрахим шел на завоевание с юга на север, в противность обычному ходу завоевателей с севера на юг. В двух переходах от Дамаска, в эль-Кусейре, присоединилась к нему дивизия, которая во время осады стояла передовым постом в Тараблюсе и Баальбеке. 26 июня, за два часа до захождения солнца, египетское войско неожиданно в боевом порядке подступало к Хомсу. Турки отдыхали за городом от усталости с дороги, без палаток и без провианта, а паши на берегу Оронта закуривали свои кальяны.

Такова была первая встреча египетских войск с султанскими. С обеих сторон было до 10 тыс. регулярного войска и столько же иррегулярного. Турецкие полки недолго устояли противу натиска египетской пехоты, и сам Мехмет-паша отчаянной храбростью не мог искупить свою оплошность. К ночи дело было решено, а наутро Хомс занят Ибрахимом. Турки потеряли половину своей артиллерии, 2 тыс. убитыми и 3 тыс. пленными.

Эта легкая победа довершала впечатление, произведенное на сирийские племена взятием Акки, и обеспечивала Ибрахиму покорность края. Остатки турецкой дивизии в своем побеге более претерпели от своих нерегулярных сподвижников, чем от победителей. Низамы, именуемые в торжественном слоге Востока мансурие (победоносцами), были осмеяны и ограблены в этом общем побеге нерегулярными наездниками башибузуками. Они сбрасывали с себя мундиры и ранцы, которые навлекали на них поругания и обиды. Можно ли было ожидать более пагубных результатов от первого появления в Сирии этого любимого создания Махмуда, плода десятилетних упорных усилий, на котором основывались надежды грядущих судеб империи? Толпа бегущих заразила паническим страхом все отряды, расставленные на пути для обеспечения сообщений с главной квартирой. Поток грозил разломать и главную квартиру. Для удержания его фельдмаршал прискакал сам к мосту Джиср эль-Хадид ^[188] на Оронте и там своей рукой стал рубить бегущих. Он поспешил реформировать кое-как свою армию и подвинулся к Халебу, чтобы закрыть этот город от Ибрахима. Но вскоре убедился он во враждебном расположении жителей халебских.

Подобно Дамаску, Халеб славился в исламе своим буйством. Фанатическое его народонаселение разделяется на две партии — енчарие и эмирие ^[189], коих взаимная вражда служила единственной опорой правительственного влияния. Среди вековой повсеместной анархии Халеб постепенно принимал вид анархической республики. В ту пору обе партии — и потомки Мухаммеда, именуемые эмирами, и потомки янычар, учрежденных в эпоху завоеваний и никогда не служивших правительству, — были равно недовольны стамбульскими преобразованиями и упрекали своего султана в ереси.