Матушка Надежда и прочие невыдуманные рассказы - Михаил Ардов Страница 46

Бога нет, царя не надо,

Мы на кочке проживем!

Напьются пьяные и поют. И тут приехали из города трое - два мужчины и наша же учительница Апполинария Яковлевна. Приказ: выносить икону из школы, безо всяких яких! Большая была икона Александра Невского. Но уж ее выносили с молебном, после обедни. А учительнице Апполинарии не нравилось, что с молебном. Молебен отслужили в церкви и пошли за иконой. Еще отец Протоиерей был жив - он ста трех годов умер... Ой, как все ревели! Кричали! Стыдили эту Апполинарию: "Ты что делаешь-то?" А она одно: "Приказ. Везде вытащим! Не будет икон нигде!" Ох, как она резала! Ужас! Так это все было дивно. Женщина и так... Она у нас не учила, она в Василеве учила... Что и делала! А тут кричат "Не пустим теперь детей в школу!" Так все плакали, как икону выносили, все плакали. А больше всех кричали три Николая - Тятя, Николай Панков и Юров Николай. А ночью их всех и увезли. А тогда всех расстреливали, вот и думали, что их теперь расстреляют. А через неделю их отпустили, только каждый день на допрос гоняли. И приходит к нам дедушка Иван и говорит "Колюшка, поедем". - "Куда?" - "В Мытниково". - "Почто?" - "Сегодня продажа будет. Знаешь, какая мебель будет продаваться - красного дерева. Поедем!" - "Нет, - Тятя говорит, - не поеду. Не надо мне. Сегодня поедете покупать, а завтра у вас все отберут". - "Что ты?! Что ты?! Они там господа, а мы-то что? Мы рабочие люди. Да разве это мыслимо?" А полгода не прошло, у него все отобрали. А то: "Они бары, нечего их жалеть". А тут приехали латыши хлеб отбирать. Целый отряд. Рукава-то засученные, руки-то голые. Ужас! Такая страсть была Наши-то перепугались. "Турки, - кричат, - турки приехали! Будут всех стрелять!" Все побежали... Чего мы понимали тогда? У них и морды-то не эдакие совсем. И расстреляли они учительницу, священника дочку. Она из Грамотина. У них три дочки было, сын один - Петро Михайлович, Мария Михайловна, Екатерина Михайловна и вот эта - Александра Михайловна. Она - самая младшая. Отец у них уже помер, брат там служил - отец Петр. Фамилия им - Студицкие... И он от священства тут отказался. Там в Грамотине два священника служили, Архангельский и Студицкий. А Архангельский, отец Иван, он не отказался. Ну, уж он старый священник был... А Александра Михайловна, учительница-то, только всего и сказала' "Надо молебен отслужить. Бог нам и поможет. Может, уедут латыши". Только и сказала. И тут же они ее и забрали. Увезли с самого разу. Потом на второй день отпустили. Только она домой дошла, опять являются. Опять увезли. Она говорит "Дайте мне только переодеться". Только и сказала. Надевает белое платье. Пошла. "Ну, простите, - говорит, - все". Поклонилась всем. И повел ее латыш. Как сейчас его вижу - харя широкая, долгоносый. Брал ее замуж. "Все, - говорит, - простим. Поди за меня замуж". - "Нет, - говорит, - стреляйте... Только не в лицо стреляйте". Много их тогда, двенадцать человек расстреляли. В один день. Это только в Колодине. И всех в одну могилу. И увезли латыши у нас весь хлеб до капли. Лошадь Ваганко у нас взяли. Корову белую взяли. И быка. Быка-то Тяте больно жалко было, кудреватый весь, не этой породы. Тятя пошел покупать лошадь - без лошади нельзя. Хорошую опять купил, не любил он плохих лошадей. В деревне Хреново. Там купил. Говорят "Дяденька Николай привел лошадь хорошую. Четырех годов". И эту увели. Пришли, все опять описали до капли. Ну, за эту деньги выдали. Ваганко бесплатно взяли, а за эту деньги выдали. И в тот год на Троицу я в монастырь ушла, я на Троицу там осталась. А на четвертый день Троицы приехали к нашим да нашли пять мешков хлеба убранного. За это уж все отобрали. Ква-шенка растворена, а замесить нечего. Не оставили. Тятя тут же поехал в Вятку за хлебом. Ведь семья. Два мешка привез из Вятки. Туда ездили за хлебом, в Вятке было хлеба много. А последний раз я Тятю видела Великим Постом. Они с Мамой ко мне в монастырь приезжали. А он как приедет, первым делом к Манечке юродивой идет. А она у нас всем все предсказывала- И Тятю любила. И вот приехали они с Мамой. Манечка его на лавку усадила; "Хороший, дяденька Николай, ты хороший". Он: "Я опять к вам скоро приеду, все буду ездить, пока живу". - "Нет, не приедешь, - говорит, - больше". Маме говорит "А ты его спеленай". Тятя говорит "Я вот только посеюсь и опять приеду". - "Нет, - говорит, - не приедешь. Больше ты не приедешь к нам"... И получилась у него скоротечная чахотка, в две недели свернула его. И тут прихожу я в церковь - она плачет, подходит ко мне. Я говорю: "Что ты, Манечка, плачешь?" - "Как же мне не плакать, у меня Тятя помер". Я говорю: "Ну, так уж и время". - "Да нет, - говорит, - не время. Ему бы еще надо жить". И заплакала. А я: "Да уж не расстраивайся". - "Как же не расстраиваться-то. Ведь он еще молод. Семья..." (А у Мамы четверо осталось.) А потом я через два дня прихожу в церковь, аккурат его в этот день хоронили, Манечка подает мне просворку. "Запиши в помянник, сегодня похоронили". И опять заревела. Это уж я потом все поняла. Мне и письмо пришло, да мне матушка Игуменья не отдали. "Не надо, - говорит, - ей сказывать это". Потом еще письмо пришло, и это не подали. Третье письмо уж мне подали. А он ведь меня ждал, послал за мною. И перед самой-то смертью я ему привиделась. Тут пришла к нему Агния, из нашего монастыря монашина, он ее увидел: "Ой, милая моя, ты и пришла". - "Тятя, - говорят, - ты чего?" - "Да вы разве не видите? Санька пришла". А я ему послала просворок. "Матушка ты моя, как я тебя жду-то... И просворочку мне принесла". А сестра Лидушка, ей два года было, подошла к нему, да и тянет просвору: "Это крестная мне послала". - "Нет, - он говорит, - это мне". Вот и все, и больше не сказал ни слова. Как Тятю схоронили, так у Мамы еще корова была, лошадь... Потом лошадь взяли. У Тяти лес был, роща. Большая она была. Недалеко от деревни. Бывало, дрова пойдем пилить, Тятя скажет "Тут не валите! Повалится на дерево, так сделает царапину. Этот лес у меня на пятистенок". У нас двор был новый, а дом-то старый, вот он и хотел новый пятистенок ставить. Вот и поставил... УЖ его в живых не было, поехали рубить нашу рощу. А Костя Евгеньев: "Погодите! Стойте! Стойте!" Вперед поехал. Подъезжает к нашему дому, остановил лошадей всех. Слезает, под окошко топором стукает "Тетка Пелагея!" Она говорит "Чего, батюшка?" - "Ведь вашу рощу поехали рубить". Она говорит "Нашей рощи теперь нет. Все ваше. Поезжайте, с Богом". А потом у наших корову забрали, да и Маму увезли. Ну, тут вся деревня стала хлопотать. Четверо деток осталось. Галина, старшая, шестнадцати лет. Тут корову отдали, да и Маму отпустили. Две недели всего она просидела. Только из своего дома выгнали. В сторожку четыре семьи поставили жить. Сторожка-то длинная. Еще и издевались: "Тетка Пелагея, мы тебя все-таки уважаем Вот тебя к окошку. Жить-то". - "Мне, - говорит, - везде хорошо. Слава Богу. Спасибо". А я дома не бывала целых пять годов. Все из монастыря не отпускали. А тут приехала, пошла поглядеть на место наше. Двор стоит. Дом увезли, уж не знаю куда. А двор у нас новый был - окошки большие прорубили. Тут колхоз коров наставил. Восемь коров тут стояло. И ничего нашего нет. Только смотрю, кукла наша деревянная - дядя Алексей сделал - Агаша Ломоносая на земле валяется. Я подняла ее, да и говорю: "Тебя-то, милая, никто не взял. Никому ты не понадобилась. Потому что ломоносая". И вспомнилось мне, как, бывало, собирается Тятя зимой в лес по дрова. Отрежет большой кусок хлеба, посолит. Завернет в бумагу, положит за пазуху. "Это, - скажет, - я лисичке от вас передам. А она вам своего хлебца пришлет". Вот приедет из лесу домой, мы к нему: "Тятя, Тятя, привез?" - "Привез, привез. Лисичка вам хлебца послала. Больно уж хорош у нее хлебец". И делит нам кусок на всех. Мы едим: "Ой, какой у лисички хлеб хороший. Тебе, Мама, так не испечь". - "Ну, - Мама скажет, - у лисички и печка-то не эдакая..."