Матушка Надежда и прочие невыдуманные рассказы - Михаил Ардов Страница 45

- "Да я в крапиву там, в Вологде, бросила". Тятя говорит "Так вот где наша-то колбаса". И жалко-то, и смеются-то. Вот тебе и колбаса-то... Отпахали, посеялись, и начинается у нас сенокос. Тут утром рано будили, в два часа. Тятя встает, косы бьет "Вставайте косить!" Встанем, неохота... Я к лавке встану на коленках, пока косы бьет, я еще дремлю маленько. Идем косить. Мама дома остается одна, обряжается, стряпает. Обрядится, и она идет, а я уже домой к ребятишкам пойду... В восемь часов идут завтракать. Поехали опять косить, сено сушить. У нас хорошо сено сушили - разобьют, повернут раз. Потом в копны, с обеда возить в овин. В овине на другой день растрясают. Опять ворочают. Овин у нас большой был. А тут уж и ягоды пойдут - земляника, голубица. Ягоды у нас рядом - километр. Тятя скажет "Голован, бегите-ка наберите голубицы". Нас вдвоем и отпустят с Галиной на болото. Наберем больше ведра - пироги печь с голубицей. Петров пост. У нас ягод-то много было. Черника, малина, морошка, брусника. Малину-то у нас сушили, а бруснику парили. Наложат целый ушат и запарят его, крышкой накроют. А самую последнюю бруснику - мы уже перед Покровом ходили - Мама горячим суслом заливала. Эту бруснику с мучниками есть, а ту - с блинами. Я по эти ягоды не больно ходила. Я ходила по полянику. Я поляники немного наберу - фунта четыре. И иду к отцу протоиерею. Несу. Матушка скажет "Санюшка пришла. Батюшка, отец протоиерей, погляди-ка, чего она принесла!" И он безо всяких подает мне полтинник. Вот я больше всех сестер и заработала. Поляника коричневая, вот такая крупная. А запах! От одной ягоды по всему дому. И никто не знал места, где она растет. Это Тятя меня свел, показал место. Я все одна ходила, никому не показывала. А сестры все узнать хотели. Скажут "Санька, утром пойдешь по ягоды?" А я: "Да не знаю, у меня что-то голова болит". А утром они еще спят, еще темно, а я убегу в лес... Кончится сенокос, уже и рожь поспевает. Надо жать. Жали серпами. Свяжем, поставим суслонами. В суслоне - двадцать два снопа. Ой, жать я любила. В десять лет начала. "Много ли, Николай Ипполитыч, нажали?" - спрашивает бабушка Синклития. "Много, слава Тебе Господи, - Тятя скажет, - пятнадцать суслонов. Да Санька суслон". А мой суслон особенный. У меня снопы-то вон какие длинные... Да руку обрезала. Десять-то лет... Пойду по деревне жать-то, чтобы все видели, что я жать пошла. В одной рубашке, жали ведь без сарафанов. Воротушка ситцевая, розовая, вот по это место серпинка пришита. Серп в руке - чтобы все видели. Бабы-то: "Бог помощь! Ой, ты жать пошла?" - "Да, жать". - "Ой, жать пошла Санька". А потом-то я по десять суслонов жала. А на Ильин день в нашей деревне праздник. Называется богомолье. У нас в деревне накануне Ильина дня мужики на сход приходят, собирают денежки. Соберут, пойдут за вечерню. Заказывают там все, чтобы завтра крестный ход, молебен. И вот утром, после обедни, - крестный ход по всем нашим полям. Потом водосвятный молебен. Вот где нынче будет озимое поле, на этом поле водосвятие приготовят. А потом, было, по очереди угощали священство. А после Ильина дня пора озимое пахать да сеять. Это - на паренине. Тут третий раз ее и пашут и сеют. Между первым Спасом и Преображением. Тут самое время. Горсть возьмут, три шага шагают, потом опять горсть. А после Преображенья - горсть возьмут и только два шага шагают. А уж после Успенья кто сеет, то, говорят, нарастут только Флоры да Лавры... Тут уж как шаг, так горсть, как шаг, так горсть. Не каждое зерно всходит. Как озимое посеем, а я бороню, я девяти лет боронить поехала на молодой лошади. Тятя скажет. "Голован у нас косить не будет больше. Она будет в лес ходить". Я уж в лес хожу. Утром они еще не завтракали, уж я принесу грибов на жаренину. Маслянок. У нас маслянок много было. Я знала места. Еще мне девять годов, уж я все места знала. Грибовые и ягодные. Меня Тятя везде выводил. Я уж ношу грибы. Рыжики. На Успенье уж у нас насолено два ведра одних рыжиков. А осенью у нас по грибы на лошади ездили. Километров пять едем на лошади. Поставят на телегу два плетня, кадку. Там наберем все целое. Это солить, много солили. А сушить - за этим не ездили, эти дома наносим. У нас недалеко грибы, не ленись только... Много и сушили. Грибы все едим, ведь вон сколько постных дней в году. В Иванов день - на Рождество Предтечи - еще у нас грибы соленые старые. Раньше ведь не воровали, картошка-то у всей деревни хранилась в поле. У кого там яма, у кого - две. Песчаная горушка называлась, песок один. Яма досками обставлена, чтобы не осыпалась. А другая у нас яма чистая - хорошо обделанная. Как последнюю картошку оттуда выгребут, туда кадку и свезут соленых грибов. В эту яму. Вот и ходим. Как суббота, так и пойдем с ведром туда. Это весной и летом. А зимой дома стоят грибы... По грибы идем, Тятя скажет "Старайтесь, ведь это даровое мясо - лесное. И век с ним будете жить. Может ведь, мяса-то не будет". А Галина: "Вон все мясо едят, а у нас не будет..." А дожились, так не только что мяса, а ничего не стало. Голодовка какая была сколько раз... И вот пойдем по первые-то грибы. Тятя скажет "Не жалейте! Как кто придет, давайте первых-то грибов, потчуйте. Будете больше брать, так жалеть не будете". И еще Тятя скажет "Запасайте. Чтобы зимой не бегать по деревне с чашками - положи грибков", - терпеть он не мог этих чашечников. Озимое посеем, а в овин все возят яровое - овес, ячмень, да и рожь еще - у нас по триста суслонов. Ночью сушат, а днем молотят. Выстелим снопы во все гумно, так и проходим все в четыре молотила. Потом перевернем снопы, опять молотим. Надо чтобы ударять врозь - такая гармония получалась... Послушаешь по деревне - там молотят, здесь - очень красиво, прямо как музыка. Я с тринадцати годов молотила. А вечером-то поглядишь, все овины топятся. У кого печка там, у кого яма. А к Тяте под овин вечером сидеть мужиков пять подойдут. Ближние соседи. Сидят, разговаривают. Тут картошку свежую варят - нет вкусней картошки, как из-под овина. А свежие грибы мало еще у кого есть... Подойдет, бывало, тетка Аполлинария: "Николай Ипполитыч, у вас поди грибы есть?" - "Да вон Санька чего-то таскает. Не знаю, спроси там у матери. Я ведь в чашках не распоряжаюсь". Я бегу к Маме: "Тетка Аполлинария спрашивает у Тяти, нет ли грибков?" - "Ладно, - Мама скажет, - сами наносят..." А уж чашку ей накладывает. Всем хватало. И сами ели. Ведь трапеза была ангельская, истинно ангельская. Бывало, несем на стол скатерку, ложки все в ней. Помолились. Тятя скажет: "Ну, садитесь". И локтя на стол никто не поставит. Тятя не даст - столкнет "Ты что? Где сидишь? Стол - что Престол!" Утром встаем- "А ну-ка, вымой харю-то! Перекрестись! Богу помолись, а уж потом есть проси". Он еще пешком под стол ходит, а уж Богу молится. И все благословенное, все с молитвой. Ели ведь все свое. Постный день. Мама сварит щей с грибами. Чугун изрядный, больше полведра. Картошки нажарит на льняном масле - свое было. Блинов напекет. Утром к завтраку. Пекет в две сковороды. Сделает икру грибовую из сухих, а то и из соленых грибов. На обед капусты с квасом накрошит, картошки. Там репы пареной покрошат. Это холодное. Потом щи с грибами. А еще - горох, то какой-нибудь суп. Гороховый кисель. Подадут на тарелках. А в скоромный день так мясо. Тоже холодное с квасом. Мяса накрошат, картошки, все с квасом. Квас у нас все время хороший был. Дробины-то много было. Это что остается из-под сусла, когда пиво варят. Мама соберет ее, испечет караваем. А потом из нее квас делают, каждую неделю. Квасник у нас больше двух ведер был. Хлебы Мама пекла через день. День пироги, день хлебы. Семья большая была. Печет три-четыре каравая. На поду. У нас вся семья любили подовый хлеб, в плошках не любили. А пироги - как молочный день, так молочные. С картошкой, нажмут сметаной сверху. А в постный день печет с грибами солеными - губники зовут. А то мучники. Это ячменную муку обдирают на мельнице. Она белая, как пшеничная. Творят их на дрожжах. Постом, так на воде, а то и на молоке пекут. Печка топится, а тут ржаные сочни сучат. Тонкие пресные лепешки из ржаной муки. С тарелку. Разложат их по противням. Эти сочни... И вот это ячневое тесто сверху раскладывают. Крайчики загибают. Вот и пекут. Молочный день, так сметаной намажут люто, чтоб уж они зажарились, были румяные. Вот и едим... Были торканцы. Это как снегу свежего, чистого навалит. Так бегут, накладут целую крынку, насеют муки гороховой, насыпят и торкают - воду тут не льют, только снег да мука. Посолят и опять торкают. И до того доторкают, что уж уходить будет оно, как с дрожжами. Вот тогда и пекут их во всю сковороду. На масле. Хорошие, мягкие, вкусные... А блины Мама пекла каждый день. Надоедят. Мы с Галиной на полатях лежим: "Санька, погляди, там чего у печи чудится?" - "Да блины опять пекут". - "Тише! А то сейчас позовут блины-то есть. Молчи!" - "Эй, - Мама кричит, -- марш блины есть, пока теплые. Слезайте!" - "Я говорила, что молчи!" Слезем. Возьму я блин, подсолю. Да маслом льняным помажу. У нас лен-то сеяли только что на масло. На все посты. У нас лен снопами считали, не грудами. Мама скажет "Пятьсот снопов нынче льну". - "Ой, как и много, Пелагея Автономовна". - "Да вот надо столешников выткать. (У нас ведь не обедают без скатерки, за грех считалось.) Да надо и ручников выткать". Лен у нас вытеребят, на гумне постилают его, как он высох, идут двое и кичигами - это как валек, только долгий - колотят его. Повернут, опять колотят, вытрясают. Потом провеют семя. И перед постом на маслобойню надо ехать. Повезут с полмешка, да и будет масла с полведра, да и более. Масло такое, что и сливочного не надо. И это перед каждым постом. Постом-то молочное не ели. Грибы, огурцы, капуста, квас, брусника... А то Тятя скажет: "Надоело это все. Голован, бегите-ка в лавку к Мише Антонову, возьмите гольца соленого. Да не резал бы, целого бы вам вешал". (У нас в деревне двое торговали - Михаиле Антонов и Димитрий Гребнев.) Принесем гольца. Вымоют его теплой водой. Сейчас самовар. Нарежут его кусками, а он толстущий. Ошпарят. Закроют. Вот садимся. Тятя скажет: "Вот вроде бы маленько и отошло". Бывало говорил; "Это разве у нас пост? Только так - перемена пищи". Мясо у нас свое круглый год. Еще и не приедали. На Ильин день уже колют свежего. У нас все по четыре да по три коровы Тятя держал. Если три коровы, то подтелок пущен. Телушка. Одна корова для себя, Тятя скажет "От пестрой коровы молоко не носите"... А так молоко носили на сыроварню, 45 копеек пуд. Сыроварня была тут же в деревне. Куры свои были, яйца. Свиней Тятя не держал. У нас вся семья свинину не ели. А овец держал. Три матки всякий год были. И два раза в год они ягнились. Баран свой. А лошадь у нас была первая из прихода. Ваганко звали. Как у нас его отобрали, я думала, я по нему с ума сойду. Двор у нас был большой - два хлева на этой стороне, а по эту сторону подвал, подполье. А на середке ясли стояли. У нас навоз увозить, так не надо телегу закидывать, кругом яслей можно объехать. Двор большой, новый. А к зиме скотину надо прибирать. Ведь не будешь ее кормить столько. Трех теленков да ягнят заколют. Семья большая. А то, бывает, и такое дело. Тятя скажет: "Надо корову эту сменить нынче". А уж есть телушка полуторница. Вот и корову заколют. Мясо солят. Вот какую кадку насолят. Холодильников раньше не было. Берется кусок мяса, солью обшаркивается. Я видела, как Мама солит мясо. Солью каждый кусок обшаркивает и кладет в кадку. А постом великим его вялили, что осталось. Положат на противни и в печку. Соленое-то. А летом варят его, вяленое. Мясо ели, как репу пареную. А с Рождества Богородицы ребятишки в школу шли. Я семи годов пошла... Тогда с девяти годов ходили, а тут отец протоиерей пришел ко мне: идти и все! Мама говорит "Да семь годов ей". А он: "И хорошо, что семь годов. Пускай идет учиться". Школа у нас была приходская, при церкви. Сначала буквы нам показывали, потом учили читать да считать. Потом закон Божий стали учить, два урока были в неделю закон Божий. Славянский язык, русский язык. Я закон Божий хорошо отвечала, я и читать, и считать... Вот только писать... Учительница Зинаида Владимировна все говорила, у меня не чистописание, а грязномарание. А псаломщик Димитрий Васильевич учил нас петь. Ходила я в школу только полторы зимы. До Рождества вторая зима у меня была. Больше меня Мама не отпустила. Отец протоиерей больно жалел меня: "С таким понятием будем на учительницу Саньку учить". А Мама: "Не в солдаты идти! Нечего тут. Садись кружева плести". И с маленькими водиться надо было. У Мамы как два года, так и ребенок. Тогда ведь не канителились, декретов никаких не было. Помню, возили навоз. Мама приехала с поля на пустой телеге, да и говорит "Батька, я уж больше сейчас не поеду. Мне, - говорит, - и некогда". - "Ладно, - говорит, - я и сам свезу". А она: "Девчонки, пейте чай-то в коридоре. Там, - говорит, - пейте. Нежарко и мух нет". Ладно. Мы собираем там стол. А она взяла чашку чайную, да и побежала. "Мама, ты куда?" - "К бабушке Олимпиаде. Надо мне дрожжей". - "Так вот у нас-то..." - "Так у нас худые". Сбегала туда, идет опять, чашку под полой несет. Смотрим, и бабушка Олимпиада бежит. Идут в избу. А мы в коридоре уж чай пьем. Знаем, сейчас Тятя приедет - последнюю телегу навоза повез. А Мама с бабушкой Олимпиадой уж залезли в печку. Нагрела ее в печи, вылезают оттуда. Вдруг слышим, в избе ребенок заревел. Все... Вот как раньше рожали, а не эдак. До конца работали. А то, помню, сено косили. Мама говорит мне и Галине: "Девчонки, я завтрак понесла". Туда носили - на покос. "Я, - говорит, - скоро вернусь. Я сегодня не буду косить. А вы тут растрясите сено. Которое уж привезли". - "Ладно, - говорим, - растрясем". Растрясли мы с Галиной. А Мама все не идет еще. Потом и катят оба с Тятей. И ребенка тащат. "Вот, нашли паренька". - "Оттого и проканителились". - "Под сосной лежал". - "Взяли, нам понравился". А мы и верим. Иванушко... Так уж мы его и звали - "Иванушко подсосновый". Осенью у нас хлеб сбирает староста магазейный. Был выбран он. "Давайте, собирайте хлеб на магазею". Там сколько кого обложат. Вот и везут в магазею хлеб. В поле стоит большой амбар. Большой, большой амбар. В эту магазею и свозят хлеб. Весной там не хватает у многих хлеба. Вот и будут делить из магазеи, у кого не хватает. Им и делят. И на семена, да и есть нечего. У нас в деревне, так у многих не хватало. Она в поле, магазея, там место высокое, вокруг нее лавки сделаны. Вот летом тут гуляния. Тут повадно, тут все и играли. Место высокое, хорошее. Из Корытова придут, и из Алексеева явятся. "К магазее пойдемте гулять". А по ночам не гуляли, нет. Как коровы домой, все по домам - марш. К Покрову у нас все сделают, все обмолотят, все уберут. Бабы тут кружева плести начинают, а мужики в лес дрова заготовлять. Тут и праздник наш престольный - Параскавея, двадцать восьмого октября... Мама скажет "Надо постели вымыть". Вытрясем постели, старую солому. Вымоем. Они тканые были... Опять набиваем свежей овсяной соломой, она помягче. И спим. Говорили: перина с первого овина, каждая пушина не меньше аршина. Спали-то все на полу, ну, а кто на полатях, я все на печке. Утром встали, Тятя скажет "Убирайте постели". Несем их на волю. А вечером обратно несем, да такие-то холодные... И ничего, не простужались. А на Параскеву, на праздник, у нас человек сорок гостей. У нас родни-то много. Из Дубников приедут, из Коренева. Гостят до четвертого дня. Мама спросит "Батька, много ли ныне будем ставить пива?" - "Пять горшков", - скажет. А горшки - по два ведра горшок. У горшка у этого повыше дна дырка провернута, ее тут затыкают деревянным гвоздиком... Заваривают вот так - шесть фунтов муки ржаной, шесть фунтов солода на один горшок. И чашу полотицы - шелуха с овса - на каждый горшок. И заваривают кипятком в кадке, в горшок льют ковшиком, а в горшок кладут крестовины деревянные, а на нее камешок... и жгут соломы, туда, к гвоздику, чтобы не забило течь... Потом печку топят жарко и ставят туда горшки. Часика через два поглядят - кипят ли они? Если повыкипело, доливают кипятком... Вот и стоят в печи до вечера. А вечером стол большой, на стол тащат желоб - широкая доска и желобок. И эти горшки ставят на доску - горшок за горшком. А под один конец подкладывают и начинают вынимать гвоздики - горшок за горшком, и течет оно в кадку, сладкое, хорошее... Стынет это на воле, чтобы хорошо выстудить. И еще нацедят маленький ушат сусла - это нам, детям. Нам пива-то не давали... И разводят приголовок - кладут сусла теплого, хмель, дрожжей, муки - начинает этот приголовок ходить... Хорошо ходит. А утром приносят это остывшее пиво, кладут туда хмель и приголовок пускают. Так оно у дверей и ходит, чтобы не очень тепло было. Выходит, начинают хмель отжимать и цедят в бочку. Нальют в бочку-то, а она стоит и все шевелится, пиво-то ее шевелит... И уже готово. Гости приезжают первый день к обеду. Сначала чай. Закуски подают. Первую очередь подают кулебяки. Это с рыбой называется кулебяка. Тятя поднесет им по рюмке. Рюмками пили-то, не стаканами. Пива ендова. Попьют чай, потом обед. Студень с квасом - первое блюдо. Второе блюдо - щи мясные с мясом. Третье блюдо - лапша с мясом. Четвертое блюдо - сальник. Это из овсяной крупы каша крутая, и она когда с маслом со сливочным, когда с салом. Тут пива ендову на стол - были такие большие, медные - и вина Тятя несет бутылку. Наливает пива по стакану, по рюмке вина. Садятся, пьют-выпивают, сначала не больно отважно... А мы с сестрой на полати забираемся и лежим поглядываем. Они уж начинают тароваться, отважнее уж гости... Тятина рюмка коричневая, он нальет ее, она у него и стоит "Ну, давайте выпивайте, ребята, выпивайте!" - "А ты?" А он: "Я на чужом месте не выпиваю". А сам пойдет на свое, да и поставит ее. Он с этой рюмкой всех гостей угостит. Бутылки три выпьют в первый вечер. "Вы пиво-то, пиво-то выпивайте". Пиво он хорошее варил - настоящий был пивовар... И так сидят часов до девяти. У нас праздник - пироги со стола не убираются, чтобы все на столе тарелка была с пирогами. До этих гостей еще нищие придут - человек семь-восемь, их накормят обедом А потом песни запевают - "Зачем ты, безумная, губишь", "Уродилась я, как в поле былинка", "Сама я розоньку садила", "Вьется сокол над осокой" - много они пели песен. А вот песню "Пускай могила меня накажет" - эту мы с Галиной подпевали... Вот еще помню: "Скажи, краса моя, Анюта, скажи, в кого ты рождена? Вся краса моя, мамаша, двенадцать лет, как померла". "Ланцова" пели. Вот я любила, как "Ланцова" пели. Потом эту песню воспретили петь. Как он из тюрьмы убежал, как в тюрьме сидел. Потом еще такую пели: "Держу саблю на весу, царю голову снесу". Как брат спас брата своего... Еще была песня - "Сидели две голубки, одна против другой...". Эту Мама у нас любила. Она у нас песельница. Голосу - с воз. Она еще когда в девках была, у барина жила, петь больно любила. Их там, молодых-то, четыре было. Бывало, обрядятся, выйдут в сад, на скамеечке сядут. Сам барин подойдет "Ну, запевайте". Они и поют. Тут и сама барыня выйдет... Тогда ведь жизнь мирная была. Я ведь все помню. Я и хорошую жизнь помню, как при царе жили. Как сахар был восемь копеек фунт, как хлеб был сорок копеек пуд... Да... А гости у нас ночевали - все ночуют. Тяти двоюродные братовья, шесть человек, все родня. На полу им постелют, на полатях - у нас печь большая, еще и нищих пустят. Изба у нас большая была. На второй день, они еще спят, Мама обрядится, из печки пироги достает горячие, самовар... Садятся завтракать, опохмеляться. Но таких пьяных, чтоб валялись, таких у нас не было. Тятя купит полтора ведра вина, оно с пивом и хватит на весь праздник. До упаду-то не пьют. На второй день сходят, пройдут вдоль деревни - что там делается - деревня у нас большая, сто домов. Потом вернутся, опять за стол. А на четвертый день домой отправляются. Чай попьют, Мама даст по пирогу всем - гостинцы... и отправляются. А ведь у нас в деревне поначалу-то и самоваров не было. Чаю не пили. Я еще помню, пили осолодку. Сладкие такие коренья. Накладут целый чугун и ставят в печку. Оно накипится, потом так на шестке и стоит. Пили осолодку и горячую, и холодную. А потом уже самовары пошли, чай. Сначала всего четыре самовара в деревне было - только у богатых. Тогда и часов не было. Помню, девке одной, богачи были страшные, часы купили. Часы-то она носит, а как смотреть, не понимает. А к ней парни подходят нарочно: "Барышня, который час?" А она поглядит на часы: "Скоро коровы придут". А зимой у нас кружева все плели - и парни до пятнадцати лет, и бабы, и ребятишки. У нас дома и игрушек никаких не было. Была только одна кукла - Агаша Ломоносая. Мне было года четыре, пришел к нам дядя Алексей, Тятиной сестры муж. Он плотник был хороший. Взял полено: "Я вам, - говорит, - сейчас сделаю куклу". И вырезал просто хорошо. Так - наперехват - как платье на ней вырезал. Голова... А нос-то деревянный у нее быстро отломился. Вот мы ее и назвали - Агаша Ломоносая. У нас в деревне портниха такая была - Агаша с проваленным носом... В семь лет меня уже кружева плести учили. Да ведь лень, неохота. Тятя говорит "Пять мысков - вот столько - выплетешь, так копейка тебе на семянки". Вот и стараешься. Сначала тихо плетешь-то. Выплетешь десяток, это десяток аршин, да никуда он негодный. Только люльку привязывать, чтобы качать... А потом уж плетешь хорошо. Нитки готовые, не покупаем ведь. Мама ездит к Бахвалову, привезет две пачки ниток. А платит он только за работу. Сорок копеек за десяток. Это за узкие, а пошире - эти дороже - рубль десяток. Рубль двадцать - первый сорт. А эти сорок копеек. А узоры разные •- "колодчик", "речка"... Бахвалов с нитками и бумажки выдает, таких вот больше плетите. Там нарисовано... Он в Филине жил, в деревне, три версты от нас. Мы на него десять годов плели. Мама поедет через две недели - короб кружев повезет. Восемь десятков. А оттуда везет короб ситцу. А булавки в кружевах, как иголки такие. А головочки на них красивые - янтарные, голубые там - всякие. А то еще уточки. Булавка побольше, а на ней аккурат утка сделана - белая, крылышки зеленые или голубые... Эта булавка больше этих. А у меня не было такой уточки-то. А было мне годов уж десять... А через дом у меня товарка жила. А у нее не одна утка в кружевах-то. Я и взяла потихоньку ее, да и домой. Мне уж не забыть. Мне уж восемьдесят четвертый год - не забыть мне эту утку. Домой пришла, так мне не терпится. Беру кружева, сажусь плести. А было воскресенье. А у нас в воскресенье кружева не плели. Мама: "Ты что это вздумала кружева плести?" - "Да мне захотелось". Она подошла, а у меня - утка. "Это где же ты взяла?" - "Да вот шла от Пановых-то, на дороге нашла". Это в снегу-то... Она, ничего не говоря, пошла, взяла ветвину березовую, кружева оставляет, загибает мне... И давай лупить. "Иди, где взяла утку". Да это-то ладно, что иди. "Пойди да скажи: "Я у вас утку украла". Вот это-то хуже битья. И так пока я шла к Панковым, все сзади шла да меня хлестала. Тетка Анна говорит "Ты что же это, кума, эдак?" - "А вот больше не возьмет. Узнает, как воровать"... У Тяти много книг было - божественные, "Земная путь Спасителя", "Потерянный и возвращенный рай". Вот такой короб - все книги. Зимой мужики чуть не каждый день идут "Дяденька Николай, почитаешь?" - "Да почитаю, приходите". А у нас изба-то большая была, не стулья тогда - лавки. На пол все сядут, ноги протянут кругом. Целая изба. Тятя читает... Его у нас все любили. И старше-то его которые, все зовут "дяденька Николай". Вот пойдет он зимой по воду. У нас для скотины колодец под окошком, а на чай да на похлебку брали через дорогу. А девки большие у нас под окошком, всё под окошком у нас притон. Вот Тятя пойдет по воду, а они его и схватят - валить. "Давайте его в снегу накатаем!" А он - вон какой дядя был - свалишь его. Он как начнет их откидывать, так я те дам, - всех переваляет. А Мама у нас никогда и не ревновала. А с Покрова у нас уж беседы, посидинки идут. Ходят поочередно в те дома, где девки есть. Где прошлый год кончили, теперь с тебя начнут, со следующего дома. Каждый вечер беседа. Девки кружева плетут, а парни на беседе кружева не плетут. Если только стельки стегают для валенок. На полу лежат и стельку стегают. А девки на лавках сидят и кружева плетут. Ой, что ты, у нас люто плели кружева. Девки тут свои, а парни приходят и из чужих деревень. Приходят: "Девки, закрывайте кружева! А то обрежем коклюшки!" Ну, разве дадим обрезать коклюшки. Одну "заеньку" сыграют - и снова садятся плести. Тут "кадрель" зовется, а у нас - "заенька". А которую девку не берут, не выбирают на "заеньку", так говорят весь вечер светила сидела. Ведь раньше девки не плясали, раньше было позор девкам плясать. Парни плясали, девки - нет. Только сыграют "кадрель" и на места. И так идут беседы от Покрова до самого Поста Великого. А в заговенье на Филиппов пост уж парни невест приглядывали, кому жениться надо, девок. С Николы приглядывали. На лошадях парни приедут. А после Святок свадьбы. Как Пасха поздняя, так говорят: "Межговенье большое, девок много замуж выйдет". Последнее венчание в воскресенье на масленицу. После обедни сразу. А уж тут не будут венчать. Дома Тятя скажет "Мать, нынче заговенье. Не забудь - вон Марфу Шантариху, дедушку Алексия..." - "Не забуду". Наварят щей мясных, мяса. Вечером понесем тетке Марфе, дедушке Алексию и бабушке Катерине. Щей мясных снесем. "Да, милая, нам принесли уже". - "Я не знаю, послала Мама. Возьмите, пожалуйста"... А масленица у нас начинается со среды. Чаю попьем, Тятя скажет "Ну, я пойду к дяде. (У него дядя в нашей деревне.) Схожу к дяде, чем там пахнет, схожу узнаю". Ушел. Девять часов - нет. "Ну, - мама говорит, - батька застрял. Надо пироги творить". Начинает пироги творить. Тятя является уж в первом часу. "Мать, пирогов твори". - "Да растворила уж". А утром только обрядился, уж и идут. Дядя Алексей - тетка Анна не ходила, брат с сестрицей Марьей идут к нам, сын и сноха. Садятся за стол. "А что, ядри голова, - Тятя скажет, - неповадно, мало. Сходите-ка за Евгением". Дядя Евгений. "Ну, позови Федора Ермилыча". Их позовем. Наберется уж стол как положено. Тут все до самого понедельника, все по очереди друг к дружке и ходят. Мы заберемся с Галинкой на полати. Сидят, Тятя нальет им по стакану пива, по рюмке - не пили ведь вино стаканами. Мы не видывали Тятю пьяного. А накануне пятницы - субботу, воскресенье - три дня ездят кататься. Тятя скажет "Ну, девки, обихаживайте сани". Спустит сани. Мы их вымоем, маслом вышаркаем гарным, чтобы светлые были. "Ну, а сбрую?" И сбрую вычистим. Пуговицы все. В пятницу скажет "Ну, поезжайте кататься". В пятницу в Филино, в субботу в Василево, а в воскресенье в Карповское. Поочередно ездили кататься. А в воскресенье масленицу жгли. У нас посреди деревни пруд - некопаный, озеро. В середку пруда таскают, всего натаскают - лому всякого, корзины старые, доски... вот это накладут. А в середине жердь в лед воткнута, замерзла уже... Доверху накладут. Зажгут все, как и пожар. Ну, в середке пруда, так никакой страсти нет. Это масленицу жгут. Кричат "Молоко горит! Молоко горит! Молоко горит! Девчонки, молоко горит! До пасхи не будет молока! Теперь молоко будет плохое". А в понедельник (чистый) на ефимоны. Ой, народу... У нас церковь-то собор большой. И целый собор на ефимоны. Все мужчины. С четырех часов. Ефимоны все четыре дня. А в среду да в пятницу - обедни, их часы у нас называли. "К часам-то пойдете?" - "Пойдем". - "Пойдемте к часам". Первая неделя поста - школьники исповедуются. Школьники со всех школ - с Василева, с Алексеева церковная наша школа. На второй неделе исповедуются молодухи. Годов тридцати. На третьей неделе - молодежь - девки, ребята. В пятницу исповедь делали вечером Бывает, в девять часов вечера от исповеди идут домой. Все исповедуются, очередь. Всё по одному человеку исповедуют, не было общей-то исповеди. А отец Протоиерей детушек, школьников, этих по пять человек исповедовал. Придут, бывало: "Ну, что батюшка спрашивал?" Батюшка спрашивал: репку не воровали ли, горох чужой не ходили ли... А я-то - ходила... Ох, службу я любила. Я с семи годов ни одной службы в церкви не пропускала. Тятя с вечера спросит "Кто пойдет в церковь к утрене?" - "Я пойду". - "Голован-то я знаю, что пойдет. Тебя не спрашиваю". Он меня утром до церковного поля всегда провожал. У нас волков было много - стаями ходили. Так я весь пост среду и пятницу выхожу. У нас и вся деревня очень верующие были. В церковь все ходили, и мужики... В праздники, в воскресенье, как река течет. И мужики, и бабы. Справа это был - мужской придел. Александра Невского. Тут все одни мужики стоят, целый придел и возле. А слева - бабий придел. И все целая церковь народу. А перед Пасхой у нас всю избу перемывают. На вербное воскресенье. Потолок, стены, все... Сначала песком натрут, потом водой да мылом. Изба желтая-желтая. А воздух какой! Тут маленькую железную печку вытаскивают, рамы выставляют. И тут Тятя развешивает по стенам картинки. У нас картинок много. Тятя любил картинки покупать. Все больше богородичные, с икон. Помню, Козельская Божия Матерь... Млекопитательница... Скоропослушница... Запечная - он все покупал. Варвары великомученицы тут житие, Георгия Победоносца... Это большие картины у нас были. Исцелителя Пантелеймона... У нас, бывало, придет Евгения-сле-пушка, принесет картинки. "Ну, дядя Николай, будешь покупать?" - "Буду, буду, погоди, вот у меня еще такой нет. Надо вот эту купить". Евгения эта, старая девица она была. Слепая, ей мачеха глаза выжгла табаком нюхательным. Так она и жила, ее кормили. И по монастырям она ходила, и в Заоникову пустынь, и в Прилуки... Павлов монастырь, Обноры - везде она была. И на клиросе пела. Вот она картинки и носила. Тятя, бывало, всю избу на Пасху картинками завесит. И висят они до Троицы. А от Рождества висят до Крещения. У нас и иконы хорошие были. Семистрельная Божия Матерь, Георгий Победоносец, Спаситель, Смоленская... А потом медные, старые. Два креста медные. У нас кивота была сделана. В деревне у всех кивоты были. У нас боженка звали. И в избе, где иконы, у нас табак не курили. Тятя и сам курил, но в избе никому не даст. Укажет на боженку: "У меня вот, видите?" На Страстной у нас мужики говели. Но до четверга еще все работали. У нас если Тятя в четверг исповедуется, так мы все в среду выпаримся. В печке. У нас все в печке парились. Пойдет он за соломой в гуменник - в печку овсяную солому подстилают, как парятся. Вот пойдет он за соломой: "Ой, девчонки, как я сейчас чего видел!" - "Чего, тятя?" - "А вот видел, сидит кукушка на гуменнике, и весь нос в молоке. Так и текет. Завтра уж на сарай прилетит". А сарай у нас ближе гуменника. А мы верим, я побегу к Панковым. "Девки, у нас кукушка уж на сарае". - "И мы поглядим, может, у нас тоже, поглядим". - "Вот и сходите". В великий четверг и в субботу приобщаются только мужики. Мужики говели. А на ночь уже все пойдем к заутрене. Мама обряжается, готовит всего - и мясо тут, и студень, - придет к обедне. А мы с Тятей идем к заутрене. Отстоим заутреню, обедню. Придем, еще темно. Гостинцев нам принесет Тятя. Пряников, конфет. А мне грушевого квасу. Я сроду нечередная. Мне пряников да конфет не надо. Возьмет с собой ручонку такую деревянную с крышечкой: "Надо, - скажет, - Головану купить грушевого квасу". Вот приходим из церкви и разговляемся. Сначала освященное яичко. Три яичка на всех разрежут. Всем подадут разговеться яичком. И тут уж все разговляются. Творогу-то кадка за пост накопилась, творогу много - четыре коровы. В церковь три дня ходят в Пасху. И все крестный ход во все три дня. На третий день у нас крестный ход кругом ограды - у нас Иверская Божия Матерь. А потом духовенство по всему приходу с иконами ходили, Христа славили. И вот в который день к нам в деревню с иконами придут, тут и гости приедут, вся родня. -Ну, и нищие тут, конечно, Тятя ведь всех пускал. Сестры мне говорят. "Господи, и в праздник-то такой докою нет. Гостей столько, а тут еще и нищие. Хоть бы ты, Санька, сказала тяте". А я и бухнула отцу "Вот и в Пасху-то все нищие. Хоть бы в праздник дали отдохнуть". А Тятя взглянул на меня, да и потихоньку так говорит "Жидка у меня подпора-то... Ой, смотри, сама не напросись ночевать". А у нас в деревне мало кто пускали нищих ночевать. Так, кусок подадут, а ночевать не пустят. А Тятя всех пускал. У нас и цыгане ночевали. И не воровали ничего никогда. Было раз, я шла, смотрю, а нищий забрел в наш гуменник и овес щекотит себе в мешок. Я пошла Тяте и сказала. А он: "Ну и чего там. Много ли он ошелушит? Поди два снопа, не больше. У нас не убудет. Не обедняем". Было, татары по миру ездили на лошадях, бедные. Тоже у нас ночевали. Был у нас дедушка Митрий нищий. 06 ем даже ругалися. Вот он к нам пришел. Выпарился в печке, Мама ему собрала - он болел. Вот и лежи, дедушка. А Алексей Иванович, покойник, Серов, он вот как Тятя, все с нищими. Наши-то уехали, я не знаю, куда они уехали, а Алексей Иванович пришел да и увел дедушку Митрия к себе. Ой, Тятя пришел - расстроился. Что же это? А потом помирились они: "Полно, вместе будем хоронить". Вместе с Алексеем Ивановичем и хоронили, верно, что вместе. Ну, ведь не такие похороны, как теперь, что надо вина ящики... У нас как ночуют, все в печке парятся. Старухи приходят, усталые: "Как я и устала". - "Печку сберу, - Мама скажет. - Полезай в печку, попарься". Полезут, попарятся, и хорошо. Утром встанет "Я и отдохнула, и все у меня прошло даже". А милостыньку нищие продавали. Сбирали куски-то. Насбирает он в корзину. Бывало, Фле-гон... Он к нам придет в калошах, рубашка ластиковая и часы: "Дяденька Николай!" - "О, Флегушка пришел!" - "Пришел, пришел. Возьмешь куски?" - "Да возьму. Ваган-ко уж ждет". Это лошадь у нас. "Тридцать копеек корзина". Ну, копейка фунт был. Милостынька... Выкладывает все, садится чай пить. "Мне покрепче". Чаек любил. А вина не пил, нет. А чаек уж пьет он... А то еще Паша-король был. Это - блаженный. Этого все уважали. Он такой был - ради Бога. Он меня любил, и я его без ума любила. Идет: "Сашенько-о!" А я ползаю. Я с повита упала и долго потом ходить не могла, все ползла. Скажет "Милая моя. Все ползаешь? Поди-ка и жопенку занозила?" Этот полезет в печку париться, да и меня парит. Выпарит, эдакую связку кренделей принесет, на меня наденет. Как бусы. Много у нас ночевали, ходили. Потом какой-то Алексаша ходил. Этот еще много предсказывал. Тяте всю жизнь сказал. До капли... Идет "Ну, Миколушка, - он так Тятю звал, - я пришел". - "Вот и хорошо, что пришел. Раздевайся". У нас Тятя вообще бедных жалел. У нас рядом сироты жили - три брата да сестра. Придут к нам. А тут же дядя родной богатый жил. К нему никогда не ходили, к нам придут "Дядя Миколай, дай мерочку овса". Тятя скажет "А чего ты с мерой-то будешь делать?" - "Да хоть полоску посеять". - "Нечего тут с мерой делать. Голован, пойди насыпь им из большого засека, это семенной-то". Насыплем им мешок. А осенью придет который-нибудь помочь нам молотить рожь. А то еще дедушка Алексий с бабушкой Катериной у нас на задах жили. Это пастух был. Он женился в нашей деревне. И брат у бабушки богатый был - Мохов. У нас только у четверых столько земли было. Потому что одиночки. Землю-то делили на каждого брата. А у нас - одиночки. И вот дедушка Алексий взял евонную сестру Катерину. А ведь раньше болезнь катарак не признавали. А у нее катарак, и на оба глаза. Она чуть-чуть вот только солнышко видела. Ослепла. У нее двое деток - обедняли. Он стал пасти. Земли нет, а надо ему поставить келью, домик. А раньше землей-то как дорожили! Чтобы лишнюю охапку сена-то не потерять... Гребнев пустил его пожить. Эту келью поставили ему. Дедушка Иван Гребнев. А потом: "Нет. Вот ходит тропа... И на тропе никакая трава не растет. Да и келья. Нет. Убирай келью!" Тятя приходит со сходу: "Мать, дедушку Алексия дедушка Иван прогоняет. Куда его? Не пустить ли к нам?" - "А вот у нас огород-то... Вот тут отгородим. Вот и ходят пускай... Да и грядки пускай тут вскопает". Тятя пошел: "Давай к нам в огород". - "Ой!" - в ноги повалился. - "Не надо, не надо". Тут поставили евонную келью, отгородили ему. Канаву Тятя прокопал, чтоб вода стекала. У нас они и жили до конца. И он все пас, он всю жизнь пас. Как ослепла бабушка Катерина, он все пас. А сыновья по работникам. Степанушке у нас жил три года, пока мы с Галинкой маленькие были. Он непохоже, что у нас и работник был. Он начнет командовать. Нам достанется, еще и набьет. Ему Тятя так и наказывал, как куда пойдет "Ты, Степанушко, им не давай воли". Он и командует. Он шестнадцати годов к нам пришел и жил до самого призыва. А уходить - так ревел. Последнюю зиму ревел. Тятя говорит "Ну, Степанушко, теперь у нас уж девки подросли, справимся". Сидит да ревет. Тятя говорит "Ну, что сделать, уж коль так? Оставайся, живи уж. Что с тобой сделаешь?" - "А я, - говорит, - Ваганко-то, лошадь, люблю больно". - "Ну и живи". Еще зиму и жил. А Парменушко, другой брат, гармонист был хороший. Гармонь он на кружевах выплел. Купил себе, кружева плел... Да, Парменушко и Степанушко... Обоих их убили в первую войну. Так уж в войну все это и началось. Помню, пришел к нам Алексей Гусев, он еще нам по родне. А тут газета, в ней написано - явление Божией матери на войне. Николая Николаевича портрет. Тятя читает. "Видно, - говорит, - есть еще и благоразумные воины". А Гусев выхватил газету у Тяти из рук, да и изорвал всю. "Это все вранье!" - кричит. Тятя схватил полено да и за ним. "Тятя, Тятя, ты что же?" - "А почто он газету схватил да изорвал?" Ой, ужас... А уж в семнадцатом году началось. Назаписывались в партию, кричат "Все поровняем!" Из себя воображали невесть чего: