Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии - Елена Соломински Страница 46

Впоследствии они на горьком опыте убедились, как несправедливо отнеслись к нему, но было уже поздно.

Спустя некоторое время мне пришлось лично познакомиться с семьей Самариных. Дмитрий Федорович произвел на меня впечатление начитанного и образованного человека. За завтраком я познакомился со всей его семьей, в том числе с его сыном, совсем еще юным Александром ³⁴⁴, впоследствии обер-прокурором Синода при Николе II. Министром внутренних дел был тогда граф Дмитрий Толстой, известный реакционер, гонитель свободы и просвещения. Самарин отрицательно относился к Толстому и его деятельности, и, расставаясь со мной, дал мне две или три брошюры заграничного издания, в которых освещалась деятельность Толстого и всей бюрократии.

Разговорившись, мы, естественно, перешли к еврейскому вопросу. Отдав должную дань исторической роли иудаизма, Дмитрий Федорович опасался критического духа евреев.

Не без удовольствия вспоминаю также известных земцев В. М. Карамзина, потомка историка, Жемчужниковых, Булыгина, В. Н. Хардина ³⁴⁵С последним, известным психиатром, мы поддерживали самые дружеские отношения.

Я писал о дворянах, более или менее заслуживающих внимания. Как мне не вспомнить о самом интересном классе русской интеллигенции, о земских учителях, учительницах, врачах и так далее? Они все несли неоцененную службу крестьянству и были скромными тружениками и труженицами. Мне, пробывшему четверть века в должности уездного судебного следователя, выпала возможность познакомиться близко с этими симпатичными людьми. Какая у них была преданность своему делу, какое подвижничество. Многие пошли в учителя не из-за куска хлеба, а из горячего желания быть полезными народу, жить с народом. Русская женщина 1870–1880-х годов страстно стремилась к высшему образованию, доступ к которому был затруднен. И вот, не имея возможности отправиться на курсы, но мечтая быть полезными народу, шли в земские учительницы и фельдшерицы. Большинство из них жило в глуши, в небольших селах, где были только одноклассные училища, и там земская учительница прозябала одна в глуши с тяжелой задачей «просветить народ». За этой трудящейся земской интеллигенцией наблюдали: предводитель дворянства, он же председатель училищного совета, инспектор народных училищ, член земской управы, исправник, становой, полицейский урядник, волостной старшина и в особенности волостной писарь. Я уже не говорю о священниках, преподававших Закон Божий и наблюдавших за тем, какие книжки учитель или учительница дают детям, и какие они сами читают.

Особенно доставалось учителям и учительницам от волостных писарей и полицейских урядников, не имевших прямого отношения к учебному делу.

В жизни я много сталкивался с людьми и пришел к заключению, что у каждого человека есть желание властвовать, проявить свое «я». Помню, когда я учился в мозырской гимназии, дворником там был поляк-бобыль, живший в конуре со своей собачкой. Никто «паном» его не называл, но быть «паном» ему очень хотелось, и он приучил собачку, чтобы та на его зов «ходзь до пана» подбегала к нему. Панами по отношению к земским учителям и учительницам хотели быть и волостные писари.

Обыкновенно, жалование учительскому персоналу платило земство. Отопление и освещение школы входило в обязанности местного сельского общества. Вот здесь-то и проявлялось отношение крестьян к своим слугам, отдававшим ему свою душу и сердце, – отношение, рисующее с нехорошей стороны темное, забитое крестьянство. На земских учительниц крестьяне, в особенности в начале земской реформы, смотрели свысока:

– Баба, какая же она учительница?

А затем им не нравилось отвлечение мальчиков от домашней работы, и, если принять во внимание частые интриги со стороны «панов», легко себе представить положение этих идейных работников, зависевших от крестьянского общества. Забитый, темный народ, только что освободившийся от крепостного ига, тоже хотел властвовать, а над кем можно властвовать, как не над беззащитными учительницами, большей частью находящимися в подозрении у высшего начальства? Пресмыкаясь перед власть имущими, крестьяне требовали того же от людей, которые были хотя бы в небольшой зависимости от них. Часто приходилось слышать жалобы учителей и учительниц на то, что крестьяне не дают им дров и приходится мерзнуть, что крестьянки продают им молочные продукты не только не дешевле обычной цены, но даже дороже. Конечно, наблюдались и отрадные исключения в отношении крестьян к школе, но общая картина не меняется.

С удовольствием вспоминаю о часах, проведенных среди этих чистых людей. Как приятно было, после утомительных допросов по делам, не дававших ничего ни уму, ни сердцу, а оставлявших горький осадок от сознания трудности своей работы, как приятно было пойти в гости к этим скромным, идейным труженикам. Они любили мои посещения, в особенности, когда я возвращался из Москвы или из Петербурга и передавал им свои впечатления от посещения редакций журналов и газет. Бывало, неловко чувствуешь себя, когда на тебя уставятся большие вдумчивые глаза и ловят каждое твое слово. Милые идеалисты и идеалистки, земские учителя и учительницы 1870–1880-х годов!

Земская медицина, старые земские врачи! Какое обаяние в этих словах, сколько света внесли эти люди в темную массу крестьянства, в ее жизнь. Приезжая в село, где живет земский врач, я непременно навещал его. Он (конечно, бывали исключения) держал себя свободно, независимо. В кабинете у него на стенах висели портреты Пирогова, Вирхова, Дарвина и других ³⁴⁶, а на столе лежал неизменно медицинский журнал «Врач», редактором которого был известный профессор Манасеин ³⁴⁷Собственно, журнал «Врач» помещал статьи по медицине, но имел громадное значение и в вопросах врачебной этики. Он порицал всякие антиобщественные поступки работников здравоохранения. Такое этическое воспитание было необходимо для молодого института земских врачей.

С земскими врачами я часто встречался, пользовался случаем приглашать их на вскрытия и на различного рода освидетельствования. Через них я знакомился с местной сельской жизнью, с характером среды потерпевших и обвиняемых, так что, допрашивая (в особенности обвиняемых), я часто знал условия, под влиянием которых совершены были преступления.