В сибирских лагерях. Воспоминания немецкого пленного. 1945-1946 - Хорст Герлах Страница 45

«Баур, проходи, садись и слушай внимательно!» – так в одну из ночей меня приветствовал один из офицеров МВД. «Скоро здесь будут твои жена и дочь! Затем, если ты не начнешь говорить, мы в твоем присутствии спустим у твоей жены трусы. Если тебе и этого будет мало, мы начнем ее бить. Если и после этого твой язык не развяжется, мы отправим ее на улицу работать проституткой!» В ту ночь мне на самом деле стало плохо с сердцем. По своему опыту я знал, что все эти угрозы вполне могут претвориться в жизнь. После возвращения из плена я узнал от своей тещи и других родственников, что же на самом деле произошло в то время. (Моя жена умерла за два года до моего возвращения.) К ним тогда явился некий человек, который сказал, что располагает информацией, будто бы я нахожусь в заключении в Кёнигштайне, на территории Чехословакии. Он мог бы поспособствовать моему освобождению, но для этого необходимо заплатить две тысячи марок. Дело не терпит отлагательства, поскольку меня должны вскоре отправить в Сибирь, и тогда мои родственники вообще вряд ли когда-нибудь меня увидят. Этот человек в конце концов убедил мою жену и тещу, что у него очень хорошие связи в Кёнигштайне. Но для успеха дела надо было, чтобы жена лично туда поехала. Моя теща спросила у него адрес, куда она могла бы написать, если ее дочь не вернется обратно. Он дал ей вымышленный адрес, все письма, отправленные по этому адресу, возвращались обратно как невостребованные. Моя жена доехала с этим человеком до Марктредвица, а затем в течение нескольких часов они пробирались по густому лесу в направлении чешской границы. Недалеко от границы она упала в обморок. Незнакомец отправился на ближайший крестьянский двор, чтобы принести ей немного молока. До этого он внушил моей жене, что она ни в коем случае не должна говорить пограничникам, что собирается пересечь границу. Однако незнакомец так и не вернулся. Возможно, что он заметил пограничный наряд! Только благодаря случайности похищение, задуманное в Москве, на этот раз сорвалось.

Обратно в Берлин

Нам отдали наши вещи, погрузили нас в поезд для перевозки заключенных и, судя по направлению движения солнца, повезли на запад. Мы ехали в течение девяти дней. Каждый день нам давали некоторое количество грязной воды коричневого цвета, половину соленой селедки и около фунта хлеба. Мы прибыли в Берлин сильно истощенными. Если мы думали, что до этого мы сидели в плохих тюрьмах, то вскоре смогли убедиться в обратном, оказавшись в берлинской тюрьме Лихтенберг. Это был «сумасшедший дом», где всем заправляли моряки. Там процветал мордобой! Я познакомился с одним из этих парней в первый же день моего пребывания там. Я слышал, что кто-то ходит по коридору и что-то спрашивает возле каждой камеры. В конце концов он подошел и к моей камере: «Сколько?» Когда я не ответил незамедлительно, дверь распахнулась. Конвоир со всей силы ударил меня по почкам связкой ключей. Когда я упал на пол, его вызвал в коридор дежурный офицер. Конвоир сказал, что изобьет меня до полусмерти, если, когда он вернется, я буду сидеть на койке. Для этой цели у него имелась специальная дубинка. К сожалению, на следующий день мне пришлось слишком часто слышать, как он претворяет в жизнь свои угрозы в соседних камерах. Помещения тюрьмы Лихтенберг были наполнены криками и плачем.

Нас перевели в Берлин не только для того, чтобы конвоиры били нас ногами в камерах, в которых, кстати, не было ничего, кроме ведра. Оно использовалось для всевозможных нужд: для мытья, для получения пищи и для отправки естественных нужд. Предполагалось, что в Берлине нас будут не только бить. Через четыре недели о нас вспомнили. Один комиссар, которого я уже встречал в Москве, вновь начал меня допрашивать. Мне с целью опознания предъявили тела Гитлера и Евы Браун. Линге доставили в рейхсканцелярию, где его спрашивали о назначении той или иной комнаты. Вероятно, эта информация нужна была для того, чтобы позднее использовать ее в фильме.

Бывший участник Сопротивления, который теперь служил в Лихтенберге в качестве надзирателя и подсадной утки, рассказывал мне, что он присутствовал при эксгумации всех трупов, захороненных во дворе рейхсканцелярии. Среди них было два полуобгоревших тела. Русские сразу их отделили точно так же, как и тела всех членов семьи Геббельса. Их трупы ранее я никогда не видел, теперь я их смог осмотреть только в присутствии этого полковника. После прояснения некоторых нестыковок в показаниях бывшего офицера криминальной полиции Хофбека, который утверждал, что я присутствовал во время кремации Гитлера, меня спросили, на самом ли деле тот человек, который со мной прощался, был Гитлером, а не его двойником. Я сидел за одним столом с Гитлером сотни раз, знал тот диалект, на котором он разговаривал, представлявший собой смесь австрийского и баварского говора, поэтому никак не мог спутать постороннего человека с Гитлером. Я объяснил все это полковнику, подписал свое заявление и был свободен. Свободен для новой поездки в Москву.

Во время пересадки в Брест-Литовске я вынужден был ползти вверх по ступенькам, в то время как охрана тюрьмы стояла и орала на меня, поскольку я не мог держаться прямо и поднимался по ступенькам на костылях. Стоявшее в моей камере ведро для раздачи жидкой пищи протекало, поэтому через некоторое время в ней стало сыро и ужасно воняло. Конвоир приказал мне вытереть остатки пищи клочьями полотенца, которое у меня осталось. Я отказался. В соломенной подстилке водилось ужасное количество клопов. Через четыре дня меня, наконец, перевели в другую камеру, но только на один час. Когда я вновь туда вернулся, то увидел, что на полу было процарапано «Миш». Оказывается, он тоже был здесь. Это покажется невероятным, но мы были рады, когда вновь оказались в Москве и нас снова поместили в Бутырку. Путешествие в Берлин измотало нас до последней степени. Через несколько дней я узнал, что нас скоро переведут в лагерь. Для того, кто томится в тюремной камере, даже лагерь кажется подобием свободы. Ты все еще находишься в заключении, но, по крайней мере, можешь общаться с людьми. Жизнь в лагере отличается некоторым разнообразием. Ты снова ощущаешь слабый вкус к жизни, хотя, конечно, это только иллюзия. Примерно через год генерал Кобулов снова вспомнил обо мне. Его первый вопрос показался мне нелепым, но он был типичен для русских следователей: «Теперь ты собираешься говорить?» Мой ответ, как и всегда, показался ему столь же нелепым. Он сказал: «Ты будешь здесь сидеть два года, три года, пять лет, даже десять лет, пока нам не расскажешь все, что знаешь!» Цинично усмехнувшись, он отправил меня обратно в камеру.

Подавление голодной забастовки

С меня было достаточно! Я просидел в тюрьме три с половиной года. Я не получил ни одной весточки от моей семьи, и мне не разрешали самому им писать. Я решил покончить с такой жизнью тем или иным способом. Конечно, я наивно полагал, что это сделать легче, чем оказалось на самом деле, но кое-что я начал предпринимать в этом направлении, и хотя потерял много времени, но добился первого успеха. Я выдвинул следующий ультиматум: если меня не отправят отсюда через три месяца, я объявляю голодовку, невзирая на то, к каким последствиям это приведет. Я не хочу и не могу так дальше жить!

В ответ – ни звука! Громадная таинственная Бутырка хранила молчание. В тот момент казалось, что никому до меня нет никакого дела. Даже последовавшее на третий день разъяснение, что голодовки запрещены в России и поэтому они рассматриваются как своего рода антиправительственные выступления, за которые полагаются суровые наказания, не остановило меня. Тюрьма просто хотела выяснить, почему я поступил так глупо. Она могла только дать мне совет уступить. За мной следили, чтобы я не голодал, но мои требования никто не собирался выполнять. Я просто хотел выбраться отсюда и однажды увидеть зеленые листочки и услышать новости от своих родных.