Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны - Иван Толстой Страница 45

И русская студенческая молодежь, политическая молодежь так вот в этих кафе и собиралась, разговаривала, споры вели?

Конечно, там знали, что через неделю будут дискуссии по какому-нибудь аграрному вопросу, или по другому вопросу будет выступать Ленин, будет выступать Цейтлин, будет выступать Авксентьев. Так это уже все непременно шли.

Хорошо. И вот последнее, о чем я хотел попросить рассказать, это о Шаляпине, которого вы, кажется, очень долго и очень близко знали. И может вы бы сказали то, что вам запомнилось об его отношении к революции.

Отношение Шаляпина к революции выражалось в том, что он как-то не мог понять и не хотел принять этой грубости. Он большой артист по душе. И хотя он вырос, сами знаете, из низов, его отец был пьяница большой, все-таки все грубое его очень коробило. О нем ходят слухи, что он сам был большим хамом, что он со всеми грубо обращался, но это неправда. Он был очень импульсивный человек. Он был человек, которому претило все нелогичное, все некрасивое и все неорганизованное. И потом, главным образом, он совершенно не переваривал людей, которые с претензией о чем-то говорили, в чем ничего не понимали. Вот так он относился к большевикам: считал, что они превратили театр и искусство в какое-то болото, что ничего не смогли сделать, что с ним обращались как с каким-то… Он понимал, что он очень большой человек, а к нему приходили без всяких церемоний днем и ночью, к нему на квартиру, не давали покоя. «Шаляпин, пойди спой то, Шаляпин, пойди туда, ты для народа должен это». А что эти босяки понимают? И когда, наконец, устраивали какой-нибудь концерт, он говорил: «И что же, я пел за мешок муки». Этого, конечно, он не переварил. И уехал он из России, потому что ему там жить было очень тяжело. Ему разрешили устроить в Риге концерт и позволили уехать туда. Я не помню, было это в 1921 году, нет, подождите… Это было в 1923 году, определенно в 1923 году.

А когда вы познакомились с Шаляпиным? И как долго вы его знали?

В 1923 познакомился и до его смерти я его знал. В первый год, когда он поехал в Ригу, где должен был давать свой первый концерт, он потом вернулся обратно. Ему очень понравилось, как в Риге все-таки еще можно хорошо жить. Когда они увидели, что он вернулся и привез деньги, и сдал их, ему разрешили ехать второй раз. Но он уже тогда имел в виду, что он второй раз не вернется, и он уже поехал с семьей. Не знаю, под каким предлогом ему позволили уехать с семьей. Уже в Риге на эти деньги, которые он там получил, он решил остаться за границей и приехал в Париж. Вот тут я с ним чуть ли не в первую неделю его приезда познакомился, потому что у нас были общие знакомые: его секретарь и импресарио был братом нашего бухгалтера в Киеве, который тоже сюда приехал потом, в Париж, и у нас работал. И конечно, через его секретаря я познакомился с Шаляпиным, мы с ним сразу так сдружились, что мы уже потом оставались всегда друзьями до его смерти.

Было много разговоров, я не знаю, обоснованных или нет, что советское правительство прилагало много усилий, чтобы вернуть его обратно. Может, расскажете, когда это было, и как это происходило?

Бесконечно и постоянно. Первым был Красин, если вы помните, он тогда был то ли послом, то ли начальником коммерческой миссии, торгпредства. Я видел за завтраком Красина у Шаляпина, и он его все уговаривал вернуться в Россию. Шаляпин на это никогда не соглашался. Потом его начал бомбардировать письмами Горький, с которым он был в очень хороших отношениях, они всегда были друзья, были на «ты». На эти письма Федор Иванович всегда отвечал Горькому, объяснял ему, почему он не может там быть. Его там никто не понимает, здесь, когда он выступает, он чувствует, что публика, пред которой он поет, может его оценить, а там – пьяная толпа. Только тогда это и была пьяная толпа, которая могла ходить в театр, пьяная толпа, которая приходила его слушать, и она ему враждебна и чужда, в таких условиях он не может работать, конечно. На этой полемике и кончилась их дружба. В результате у них было свидание где-то на Капри, и они окончательно рассорились году в 1926-м, и так до смерти больше не переписывались и не встречались.

А какие постановки и какие концерты, может быть, оперы вам запомнились с Шаляпиным, какие больше всего на вас произвели впечатление?

Конечно, больше всего «Борис Годунов». «Борис Годунов» – даже нельзя назвать это зрелищем, это такое высокое духовное удовольствие. Вы забывали, несмотря на то, что человек пел, пел в такт, и, казалось бы, каждое движение должно соответствовать тактам, складывалось впечатление, что он не поет и не играет, а живет. Это живой Борис, который пред вами встал и трагически переживает свои тяжелые моменты. Это было совершенно необъяснимо. Для меня особенно ярко, потому что я присутствовал на всех репетициях, и затем я с ним большей частью приезжал в театр уже в шесть часов. Он очень добросовестно относился к своим обязанностям, очень уважал театр, уважал музыку, и особенно требовательным был поэтому ко своему окружению. Неудивительно, потому что он и к себе был очень требователен. Он приезжал в театр в шесть часов, чтобы начать гримироваться, когда спектакль начинался в половине девятого только. Грим его был совершенно потрясающим. У меня сохранилось несколько фотографий. Он всегда сам гримировался. Причем для спектакля «Борис Годунов», где действие происходит в течение нескольких лет, на каждом антракте старил он свое лицо и движения. И вы чувствовали, что этот человек стареет. Затем «Князь Игорь», где он играл две роли: большей частью князя Галицкого и хана. Вот эти две оперы, конечно, больше всего потрясали. Но затем «Севильский цирюльник», его Дон Базиль – это что-то совершенное.

А какие роли сам Шаляпин больше всего любил?

Бориса. Вы знаете, он к Борису готовился больше двух лет, прежде чем взяться за эту роль. Он познакомился с Ключевским. Он жил в имении Ключевского два месяца, чтобы хорошенько вникнуть в историю России этой эпохи, и выслушивал все объяснения Ключевского: каким был Борис, чтобы суметь это все пересоздать. И так он ко всем ролям относился. Он мне рассказывал, что, когда ему предложили Базиля играть, петь, он сразу не согласился, потому что он говорил: «Я себе не представлял, какой-то испанский священник, полукомичный, полугоголевский тип, полумошеннический. Шалопай, в общем. Но как его изобразить!» Он никак себе этого не представлял. И вот он думал, искал, читал Сервантеса, читал и других испанских писателей, и по-русски нашел, но никак не мог понять. И вот, когда он уехал в Мадрид на гастроли, говорил: «Я перешел через весь поезд, чтобы пойти в вагон-ресторан. Там, в третьем классе, в вагоне у окна стоял какой-то попик маленький, с длинным носом, и такой он был хитренький, лукавый и вместе с тем несчастный. Теперь я знаю, теперь я буду играть Базиля». И так он ко всем своим ролям относился. Работал очень много, и любил тех, которые тоже работают, и очень презирал тех, кто легко относятся к своим обязанностям. Поэтому на репетициях бывали иногда скандалы, потому что он так хорошо знал то, что нужно. И когда какой-нибудь маленький тенор или маленький артист делал не так, как Шаляпин просил его – сначала очень вежливо просил, сначала объяснял, это относилось иногда и к маленькому певцу, и относилось к дирижеру – а тот начинал с ним спорить и доказывать, что это не так, то Шаляпин иногда выходил из терпения, и тут появлялся скандал, потому что вообще-то он был страшно темпераментный человек. Но всегда потом он жалел, что переборщил, и всегда старался загладить свою вину.