Аденауэр. Отец новой Германии - Чарлз Уильямс Страница 44

Старшие — Коко, Макс и Рия — предпочитали проводить время вне дома. Летом они ходили на корт, но там была обычно такая очередь желающих, что больше четверти часа поиграть редко удавалось. Глава семьи сам никаким видом спорта не увлекался; если дети хотят, пусть занимаются, он не против — такова была его позиция. Против чего он был решительно настроен — так это, чтобы дети приводили в дом друзей. В результате в доме образовалась какая-то пустота.

На официальных приемах Аденауэр, по словам тех, кто его знал, не проявлял особой склонности к неформальному общению, светским разговорам и тем более к излишествам в еде и напитках. Как правило, ему хватало одного бокала на весь вечер, а порой он даже наливал в него воду вместо вина, надеясь, что никто не заметит подмены. Есть он предпочитал часто и понемногу — так лучше для собственного здоровья, о состоянии которого он проявлял исключительную заботу. Приемы он поэтому рассматривал как неизбежное зло. Его самого с Гусей раза четыре-пять в год приглашали на свои приемы представители финансово-промышленной элиты города — этим ограничивалась светская жизнь четы Аденауэров.

Аскетизм бургомистра порой казался чрезмерным, так, во всяком случае, наверняка считали его дети. Сладости они получали но строго соблюдаемому графику и тщательно отмеренными порциями. На день святой Варвары, 4 декабря, утром их обычно ждали туфельки с конфетами, но через два дня, 6 декабря, на святого Николая, квота оказывалась уже сильно урезанной — каждому доставалось всего по несколько штук. Если они проявляли недовольство, следовало строгое внушение: они уже и так получили достаточно на святую Варвару, а кроме того, тремя неделями раньше, в праздник святого Мартина, они с другими ребятишками обходили соседей с песнями и тоже получили от них гостинцы — хватит.

Строгому ритуалу подчинялось и празднование Рождества. Утром наряжали елку, потом Гусей, как правило, заходила к родителям, там снова собиралось семейное трио — она, сестра и брат, устраивался маленький концерт, как до ее замужества. Главное торжество в доме Аденауэров начиналось ровно в пять часов вечера: вся семья собиралась вокруг елки. Дети (естественно, за исключением маленькой Лотты) должны были прочесть какой-нибудь стишок и сыграть пьеску на фортепиано (в 1926 году на смену скромному пианино пришел огромный рояль). Потом пели все хором, что наверняка доставляло детишкам немало веселых минут: мама с папой безбожно фальшивили, певческие способности, за которые Конрад-школьник неизменно получал высший балл, были, очевидно, полностью утрачены.

На следующее утро вся семья в половине одиннадцатого отправлялась на торжественную мессу в церковь Святых апостолов. Служба шла на латыни и обычно затягивалась, но Аденауэры добросовестно отстаивали не только ее, но и две следующие малые мессы. До церкви и обратно шли пешком: Аденауэр отказывался пользоваться по этому случаю служебной машиной: «Мой шофер тоже имеет право на Рождество».

За Рождеством следовал Новый год. Он справлялся уже более скромно: сочельник тоже был отмечен в церковном календаре, но это был праздник, несравнимый с Рождеством, тем не менее никто не ложился спать до полуночи, и с последним, двенадцатым ударом часов все обменивались новогодними пожеланиями. После этого город сразу же начинал готовиться к карнавалу. Война и послевоенные бедствия прервали эту традицию, но к 1926 году она уже возродилась, и празднества приняли прежний размах. С начала января отдельные общины (ранее они состояли из прихожан одного и того же храма, но с течением времени конфессиональные рамки оказались размытыми) начинали устраивать свои мини-карнавалы, снимая для этого залы тех или иных пивных или ресторанов. Пиком торжеств был костюмированный парад-шествие по улицам города в «Розенмонтаг», буквально — «розовый понедельник» накануне великого поста. В наше время любой бургомистр считает своим долгом принять личное участие в шествии и представлениях. Аденауэра же с трудом удавалось уговорить хотя бы постоять на балконе ратуши и осенить своей десницей участников карнавала. Младшие члены семьи — другое дело, они радовались от души столь редкому в их жизни развлечению.

Позволить себе расслабиться и насладиться радостями жизни Аденауэр мог только во время отпуска. Обычно он брал его в августе или начале сентября. В первые послевоенные годы семья не выезжала дальше Эйфеля (чтобы бургомистра можно было экстренно вызвать на место службы). В 1921–1922 годах Аденауэры провели отпуск в Шварцвальде, подальше от Кёльна, но все еще в пределах Германии: в условиях инфляции о поездках за рубеж нечего было и мечтать. Первая возможность выезда за границу представилась только в июле 1924 года, глава семьи выбрал Швейцарию, возможно, в намять о своем медовом месяце с Эммой. Они обосновались в маленькой деревушке Шандолен, высоко в горах, добраться туда можно было только пешком или верхом на муле. С точки зрения Аденауэра, в этом было большое преимущество: его никто не мог побеспокоить. Как он сам говорил своему биографу: «Свои обязанности перед людьми я выполнил. В отпуске я никого не хотел бы видеть».

Семья приезжала в Шандолен несколько лет подряд. Процессия отдаленно напоминала странствия Моисея по пустыне. Впереди — оба супруга, за ними вереница детей, которую замыкала няня с Лоттой на руках (пока та была совсем маленькой, позже она тоже заняла свое место в караване), и, наконец, двенадцать мулов со скарбом, подгоняемых нанятыми носильщиками.

Целью путешествия была маленькая гостиница, с претензией названная «Гранд-отелем». Каждый год семья снимала одни и те же номера, каждый спал в той же постели, что и в предыдущий раз, ели за теми же столами и те же блюда. Как и дома, каждый раз при этом читалась молитва, только сидя и про себя, руки под столом, чтобы не привлекать внимания посторонних. Каждый день — пешие прогулки, глава семьи — впереди, с альпенштоком в руках, время от времени напевая что-то своим неверным баритоном и отпуская всякого рода шуточки. Любимым развлечением для него было подцепить на кончик альпенштока засохшую коровью лепешку и метнуть ее в одного из сыновей. «Отцу здесь повеселее, чем в Кёльне», — констатировала Рия в письме дяде, написанном в отпускной сезон 1928 года. Еще бы!

По возвращении на него вновь обрушивалась рутина повседневных дел. Не все шло так, как ему хотелось бы. Популярность его, весной 1926 года достигшая максимума, пошла на спад. Усилилась борьба фракций в городском собрании. Оппозиция обрела агрессивного лидера в лице депутата от социал-демократической партии Роберта Герлингера.

Это был выходец из обычной рабочей семьи, чем немало гордился. Он прошел большую школу работы в профсоюзах, численность и влияние которых после войны резко увеличились. Невысокого роста, внешне неказистый, он никоим образом не уступал Аденауэру в умении «срезать» оппонента. После Штреземана это был второй человек, к которому у Аденауэра развилось чувство активной личной неприязни — это чувство было вполне взаимно.

Какое-то время Аденауэр мог себе позволить просто не обращать на Герлингера внимания. Он с увлечением продолжал заниматься своими престижными проектами. Однажды его стремление быть всегда в центре событий чуть не обернулось бедой: на празднике открытия нового кёльнского аэродрома он сам забрался в кабину самолета и совершил круг над городом. Летчику с трудом удалось приземлиться на еще как следует не разровненную посадочную полосу. Затем бургомистр с головой ушел в разработку амбициозных планов постройки новых корпусов для Кёльнского университета, бесконечной чередой шли банкеты для иностранных инвесторов, желавших вложить свои капиталы в развитие промышленных пригородов.