Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944 - Евгений Доллман Страница 44

Но я не мог отвести его туда, точно так же, как не в моих силах было раздобыть для Германа Геринга «Ожерелье Святой Девы». К тому времени, когда Чиано удалось вырваться, погружаться в берлинскую ночную жизнь было уже поздно – личный поезд министра отправлялся рано утром. На этом поезде он и вернулся в Рим, жители которого не испытывали особого восторга по поводу заключенного пакта.

Вот что в связи с этим записал Чиано в своем дневнике: «Вернулся в Рим. На вокзале был тепло встречен руководителями партии и большой толпой. Однако у меня создалось впечатление, что в Германии пакт более популярен, чем в Италии. Люди здесь убеждены в его необходимости, но ограничились только молчаливым согласием. Немцы же приветствовали его от всей души, чего здесь я не заметил. Я подробно доложил о своем визите и о своих впечатлениях дуче. Он был очень доволен и (что для него совершенно нехарактерно) несколько раз выразил свое удовлетворение».

После этого его превосходительство со всех ног помчался в свой гарем в гольф-клубе, где ему не пришлось дрожать от холода в обществе кинозвезд и кумиров сцены и где ему оказали самый теплый прием его княгини и графини. Представленное в дневнике Чиано описание «ассортимента товаров», которые были выставлены в шатрах Риббентропа в Далеме, является конечно же весьма язвительным, но, к сожалению, обаятельный циник позабыл о том, что ответственность за подписание Стального пакта история возложит на него, несмотря на то что он действовал против своих убеждений, рабски повинуясь воле своего тестя.

С этого момента началась борьба Чиано, сначала открытая, а потом тайная, против своего немецкого коллеги и союзника по договору. В августе он воспользуется возможностью продемонстрировать, что он тоже не лишен мудрости и прекрасно осознает серьезность момента. Позже, в сентябре, он отомстит господину фон Риббентропу за ту скуку на его приемах небольшим предательством, которое породит непреходящую ненависть к нему немецкого министра иностранных дел. Возможно, Риббентроп отплатил ему той же монетой в 1944 году, когда в Вероне в спину Чиано впились пули палача.

Перед судьбоносной встречей графа Чиано с Гитлером и Риббентропом в Шлосс-Фушле и Бергхофе в августе 1939 года состоялось мое первое знакомство с искусством новой Германии. Дино Альфиери, итальянский министр пропаганды, принял приглашение посетить празднование Дня немецкого искусства, проходившего 18 июля 1939 года. Синьор Альфиери был слегка постаревшим профессиональным шармёром, и само его членство в фашистской партии лишний раз доказывало, что правящий режим в Италии был более гуманен, чем немецкий. Это был очень красивый мужчина, который тешил себя мыслью, что перед его красотой не сможет устоять ни одна женщина. Этот факт стал широко известен в обществе из-за того, что его итальянские коллеги распустили слух, будто бы он никогда не заходит дальше чисто любительских ухаживаний. И впрямь, целые заседания кабинета министров посвящались обсуждению его похождений. Когда в Рим приезжали гости из Германии, министерство, возглавляемое Аль-фиери, обещало им, что за официальными банкетами последуют легкие развлечения, и эти послеобеденные часы, проведенные в обществе элегантных и веселых женщин, были гораздо более интересными, чем социальный коктейль Риббентропа, составленный из кинозвезд и светских женщин.

Альфиери стоял рядом со мной под проливным дождем на трибуне на Одеонплац, сжимая в руке программу праздника, в которой были такие слова: «Мюнхен, столица немецкого искусства, вместе с гостями со всего рейха и из других стран с праздничной торжественностью и искренней радостью отмечает День немецкого искусства. Великая Германия отмечает свой артистический праздник в то время, когда во всем мире самым странным способом проявляется воинственный настрой народных масс и истеричных политиков. Немецкий народ спокойным языком немецкого искусства и ликованием всего народа вновь демонстрирует всем людям доброй воли свое стремление к миру».

Под этим лозунгом, который всего лишь несколько недель спустя будет отброшен человеком, наблюдавшим за парадом «своего искусства», проходили группа за группой, демонстрируя фюреру и обоим министрам пропаганды, Геббельсу и Альфиери, сцены из истории немецкой культуры и ее главных деятелей. К огромному огорчению Альфиери, дочери Рейна были облачены в плащи, и он разразился одобрительными аплодисментами только тогда, когда дюжие фавны из Гизинга пронесли мимо трибун лишь слегка прикрытую одеждой девушку, которая изображала фею. Огромная пушка времен Фридриха Великого не вызвала у него никакого интереса, и настроение Альфиери улучшилось только во время представления «Веселой вдовы» в Гертнерплацтеатре, во время которого Гитлер высказал несколько очень резких замечаний по поводу игры Густля Вальдау и потребовал его увольнения.

В полдень состоялся неофициальный обед для министров пропаганды в личных апартаментах Гитлера на Принцрегентплац. Геббельс, уверявший всех, что умеет делать все на свете, но не умевший говорить по-итальянски, вынужден был прибегнуть к моей помощи. Слова били из него фонтаном – он пытался убедить гостя в военном преимуществе стремительной атаки Италии на Грецию, но красавец Дино был так увлечен разглядыванием выставленных на всеобщее обозрение прелестей очаровательной фрау Боулер, что потерял нить разговора. После обеда мы вышли в соседнюю комнату и принялись играть в кубики, ползая по полу, словно дети. Мы строили новый Берлин, новый Мюнхен, новую Германию. И хотя Альфиери мужественно перенес известие о том, что новая Триумфальная колонна в Берлине будет выше купола собора Святого Петра, видно было, как на него наваливается усталость. Никто не подал кофе, и, когда пришло время уходить, он вздохнул с явным облегчением. И я тоже.

Приехав в отель Vier Jahreszeiten, он вздохнул и сказал, что должен написать для Муссолини отчет о праздновании Дня немецкого искусства. Не могу ли я написать этот отчет за него? Он слишком устал, все забыл, день был таким утомительным – и вправду, все немцы очень утомительны. Он заказал побольше кофе с коньяком, и я написал для него отчет. Надеюсь, дуче он понравился. Когда я закончил работу, Альфиери тепло обнял меня и поклялся, что навеки останется моим другом. И он сдержал свое обещание, прибыв в Берлин в 1940 году, чтобы сменить Аттолико, которого выжил Риббентроп, и мы сохранили хорошие отношения даже после падения Муссолини. В тот момент он написал мне трогательное письмо, которое характеризует его гораздо лучше, чем любое историческое исследование: