Ад. История идеи и ее земные воплощения - Скотт Брюс Страница 43

Страдание есть всегда. Если удается избежать его самому на время, всегда чувствуется, как много его у других; и хотя не получится заглянуть им в глаза, можно услышать, как по ночам крепкие парни плачут, как девчонки, и слезы льются у них из глаз из-за нескончаемого стресса и напряжения: в боксе это обычное дело.

Я читал исследования об эффектах длительной изоляции в одиночной камере, ученые говорят, что она может уничтожить психику человека, и я своими глазами видел, как вменяемые люди медленно сходили с ума – а иногда не так уж медленно. Однако ни один эксперт не писал о том, что многие годы в изоляции могут сотворить с нашей нематериальной основой, где теплится или умирает надежда, где живет дух. Пожалуйста, позвольте мне рассказать, что я видел и чувствовал в самые тяжелые дни моей двадцатипятилетней одиссеи.

Я перенес такие трудности и чувствовал такую скуку и одиночество, что, казалось, я могу их ощутить физически, они душили меня, пытались выжать из меня весь рассудок, душу и жизнь. Я видел и чувствовал, как надежда превращается в туман, и это было все труднее; шли годы, десятки лет, а я гнил в пустоте. Я видел, как люди теряли рассудок, как ими овладевало безумие, и я ужасно боялся, что в конце концов, как и другие парни, сломаюсь и сойду с ума.

Печально наблюдать, как человеческое существо теряет рассудок, не может справиться с давлением бокса, но еще печальнее видеть, как дух покидает душу. Это страшно. Время от времени тюремные охранники находят их повешенные, посиневшие тела; иногда – со сломанной шеей: они прыгают с кровати, обвязав вокруг шеи простыню, привязанную другим концом к решетке, которая закрывает лампу на потолке. Я видел, как дух покидает мужчин в боксе, и был свидетелем последствий.

На планете Земля нет места, похожего на бокс. Там люди, полные ярости, стоят у решетки своей камеры и исторгают из себя потоки брани на соседей, визжа и крича, вспоминая самые грязные ругательства, которые когда-либо произносили люди, они продолжают этот монолог часами и не теряют ни одного зуба, им никто не может начистить шею. Нигде вы не услышите таких презренных слов или яростных перебранок, нигде на свете, потому что с человеком, который так долго говорит подобные гадости, в другом месте расправятся. В одиночке толстые металлические прутья позволяют злым языкам оставаться безнаказанными, а атмосфера накаляет страсти и подстрекает говорящих бросаться в абсурдные крайности. И днем и ночью я просыпался оттого, что кто-то выпускает пар у решетки, и я бы соврал, если бы сказал, что сам не оказывался одним из орущих безумцев.

Я многие месяцы прожил там, где по утрам, едва проснувшись, я чувствовал зловоние человеческих фекалий, приправленное едким запахом застарелой мочи, где тот же запах постоянно обжигал мои ноздри и щипал глаза, пока я завтракал, обедал и ужинал, а перед тем, как провалиться в забытье, я думал: «Как же здесь воняет». Я как будто был на острове, который охраняют злобные акулы: меня окружали душевнобольные заключенные, которые разбрасывали экскременты по камере, бросали их за решетку и даже обмазывались ими. Я видел, как дни превращаются в целые недели, казалось, что они никогда не кончатся, я мог спать лишь короткими урывками и просыпался от очередного шока: я возвращался в кошмар наяву от криков сумасшедших, полностью потерявших контроль над собой, или оттого, что обезумевшие люди стучали по прутьям камеры, по стенам. Меня так выматывало отсутствие сна, что я выходил во двор в метель, чтобы немного подремать.

Дул сильный ветер, и снежные хлопья кружились в маленьком дворе бокса в Шавангунке, на мне был дешевый тюремный тулуп, под ним простая роба. Чтобы укрыться от жгучего холода, я зарывался в гору снега в два или три метра высотой, собранную в центре двора заключенными, которые расчищали узкую дорожку для прогулок по периметру. Голыми руками, онемевшими от холода, я рыл небольшое углубление в куче снега вроде хижины-иглу. Я забирался внутрь, сворачивался клубком на бетонном полу, покрытом снегом, и почти мгновенно засыпал, головой на снегу, как на подушке. У меня даже шапки не было.

Примерно через час меня будили охранники, чтобы вернуть внутрь, к нечистотам и безумию: «Блейк, перекур окончен…» Я получал целый час крепкого сна, за вычетом нескольких минут, пока я выкапывал себе иглу. Это дольше, чем я мог позволить себе за несколько недель в боксе, где ты просыпаешься оттого, что один заключенный в ярости бросил кроссовку в плексигласовый щит, а другой колотит в стену камеры; оттого, что кто-то стучит по прутьям, бросается на решетку и гремит цепями; оттого, что мужчины орут, словно в агонии, а может быть, уже мечтают о ней; или от монолога арестанта, который выпускает накопившийся гнев на охранника или соседа, обезумев от слишком длительного пребывания в боксе.

Я был так физически измотан, моя сила духа проходила такие испытания, которые ломали сильных парней, что я молил Бога, самого крепкого парня на свете: «Пожалуйста, Господи, останови их. Пожалуйста, дай мне немного покоя». Мои молитвы оставались неуслышанными, безумие вокруг продолжалось, и я чувствовал, как ярость поднимается внутри меня, затмевая страдание и усталость, – и я уже не просил, я требовал: «Господи, убей этих ублюдков, почему ты до сих пор этого не сделал!» Я орал на Всевышнего, мне казалось, что мой рассудок почти меня оставил, я словно балансировал над пропастью и мог увидеть, куда я упаду, я видел себя мертвым. Позже, когда я понимал, насколько тогда был близок к безумию, меня это пугало, но в тот момент все, что я мог испытывать, – это яростный гнев: я был зол на маньяков, шумных, вонючих и безумных маньяков; на охранников, на создателей этого Ада; на общество, которое смотрит сквозь пальцы на пытки и наказания, которые люди оплачивают своими налогами; но больше всего я злился на самого себя за то, что я сделал, из-за чего меня заковали в кандалы в этой зверской тюрьме. Я злился на весь мир; я был в отчаянии, я бушевал.

Я набивал уши мокрой туалетной бумагой, затыкал туго скрученными носками, прятал голову в подушку и закутывался в простыню, чтобы подушка держалась на месте, а потом ложился на кровать и молился о том, чтобы заснуть. Но шум был невероятный, оглушительная какофония безумства делала сон невозможным. Заключенные, в мучительном потоке кипучей ярости, плевали огнем обличительных речей друг в друга по причинам, которых не знали даже они сами, угрожая убить мать, отца и даже детей своих соседей. В боксе нет ничего святого. Это среда настолько ненормальна, настолько противоположна нормальным человеческим взаимодействиям, что извращает самую суть тех, кто слишком долго там находится. Их разум, нрав, манера поведения меняются, в конце концов ломая личность совсем. Все что угодно может быть верным, неправильное перестает существовать. Заключенные отказываются от ограничений, они кажутся лишними, ненужными, когда всех разделяют бетон и сталь. День за днем, порой год за годом, гнев растет все больше, подпитывается болью, которая вызвана условиями жизни, пока не перерастает в ярость, такую жгучую, что вызывает еще большую, невыносимую боль.

Кажется, невозможно описать это словами, так это непохоже на что-либо известное мне: нет ни одного места, которое бы хоть отдаленно напоминало бокс и могло бы сотворить в душе человека то, что сделали со мной многие годы там. Я могу рассказать про мир «особого жилищного блока» и его воздействие на людей то, что может показаться вам по-настоящему ужасным, но прожить в таком месте целую четверть века еще ужаснее. Нужно жить там, проживать все его дни и тяготы, чтобы оценить и понять, какая чудовищная участь меня постигла и как страшна может быть жизнь в одиночке, даже если нужно провести в ней всего один день.