Военное дело Московского государства. От Василия Темного до Михаила Романова. Вторая половина XV – начало XVII в. - Виталий Пенской Страница 42

До поры до времени такая стратегия постоянного военного давления (капля по капле и камень точит) работала более или менее эффективно. Однако к концу правления Ивана III она практически исчерпала себя. Те пограничные князья и бояре, кто остался еще в своих владениях после волны отъездов в Москву в конце XV в., в массе своей оставались верны Ягеллонам. Не торопились признавать власть единоверного православного государя и русские города на востоке Великого княжества Литовского – что княжеские, что имевшие самоуправление. Все-таки, похоже, климат при дворе Сигизмунда I и Василия III стал существенно разниться (не то, что при Иване Большом и его современниках Казимире и Александре). При этом начала намечаться обратная тенденция. Отъезд от Василия III, несмотря на крестоцелование, князя Константина Острожского и знаменитого пограничного warlord’a Остафия Дашкевича обратно в Литву весьма симптоматичны, что ни говори. И в ходе первой Смоленской войны в Москве пришли к выводу (особенно после кампании 1514 г., когда в том же Смоленске, несмотря на торжественное обещание Василия III блюсти все смоленские вольности и привилегии, после его отъезда созрел заговор с целью вернуть город под власть Сигизмунда I), что ожидать новых актов добровольного (или добровольно-принудительного) перехода что пограничных «баронов», что городов с уездами и волостьми под высокую государскую руку ожидать уже не приходится.

С этого момента война приобретает иной характер. Она ведется уже без оглядки на некий, условно говоря, «гуманизм», живущие по ту сторону границы уже не рассматриваются как потенциальные подданные, но как враждебно настроенное население. Раз уж противник упорствует, то теперь перед войсками ставится иная, чем прежде, задача. Принцип «война кормит войну» запускается на полную мощность, и вторгающиеся московские и новгородские полки (а уж татары – те само собой) действуют так, как привыкли, не особо заморачиваясь соображениями гуманности. Уж если они и на своей земле не отличались добрым нравом, «силно имая» все, что нравится, то на неприятельской земле – чего стесняться? Опустошая местность, по которой огненным валом прокатывались государевы полки, московские воеводы и служилые люди наносили огромный ущерб великому литовскому князю, сужая экономическую базу для продолжения им боевых действий, демонстрировали его подданным бессилие великокняжеской власти и ее неспособность защитить своих людей. И естественно, московские «воинники» не забывали и свой интерес, набивая свои торока, вьюки, обозные телеги и сани захваченными «животами» и гнали на восток толпы пленных и гурты скота.

Естественно, что это ни в коем случае не добавляло любви к ним и к их господину со стороны тамошних литовских мужиков. В этом отношении примечательна судьба воеводы князя П. И. Шуйского. После поражения на реке Ула в январе 1564 г. воевода, сумев скрыться от преследовавших его литовских «воинников», был пойман местными мужиками и «посажен в воду» в наказание за грабежи и насилия, учиненные его войсками. С явно недружелюбным отношением столкнулись и московские «перелеты», которые «выбрали свободу», перебравшись под власть Сигизмунда II в годы очередной русско-литовской войны 1561–1572 гг. Дело порой доходило даже до friendly fire, когда литовские шляхтичи вкупе с местными мужиками побивали отряды московитов, служивших Сигизмунду.

И поскольку в изменившихся условиях прежняя стратегия уже не работала, в Москве по ходу дела ее дорабатывают. Для закрепления взятых с бою территорий в завоеванных волостях и уездах возводятся государевы крепости, призванные стать военно-политическими центрами и опорой московских властей в приобретенных саблей владениях. И вот в ходе Стародубской войны 1534–1537 гг. на северо-западной границе ставятся грады Ивангород-на-Себеже и Велиж. Спустя же тридцать лет, в ходе Полоцкой войны 1562–1570 гг., Иван Грозный после того, как Сигизмунд и паны-рада отказались замириться после падения Полоцка по «смоленскому» варианту, повелел выстроить систему крепостей, настоящий укрепленный район вокруг Полоцка, рассчитывая тем самым закрепить Полочанщину за собой. Пожалуй, можно с уверенностью сказать, что от кавалерийских наскоков в Москве перешли к планомерному, постепенному отвоевыванию земель, которых московские великие князья полагали своими. Не замахиваясь на большее и не ставя перед собой сверхзадачу полного разгрома неприятеля, и Василий III в ходе первой Смоленской войны, и его сын Иван в ходе войны Полоцкой разыгрывают, по существу, один и тот же стратегический пошаговый сценарий. Сперва захват крупного города с прилегающими к нему землями, потом «переваривание» завоеванного, закрепление итогов в ходе мирных переговоров и затем следующий шаг, в ходе очередного витка конфронтации. Так было со взятием Смоленска, так было и со взятием Полоцка. Правда, такая стратегия имела и обратную сторону – воспользовавшись предоставленной паузой, неприятель мог перейти в контрнаступление и попытаться отбить утраченное. Сигизмунду I и его сыну, Сигизмунду II, с этим не повезло – несмотря на тактические победы (под Оршей в 1514 г. и на Уле в 1564 г.), ни Смоленск, ни Полоцк им вернуть не удалось. Однако повезло Стефану Баторию. Иван Грозный и его военные советники, планируя кампанию 1579 г., решили, исходя из соотношения сил, отказаться от активной, наступательной стратегии в пользу обороны. Пускай Степан Обатур расходует силы на осады и штурмы многочисленных русских крепостей и замков в Ливонии и на русско-литовском пограничье, думали в Москве, а тем временем мобильная, состоящая преимущественно из конницы русская полевая армия попробует, улучив момент, нанести контрудар по утомленному и истощенному неприятелю. Увы, эти расчеты не оправдались ни в 1579, ни в следующем, 1580 г. и лишь частично – в 1581 г., когда наступательный порыв королевской армии разбился о мужество защитников Пскова. При этом полевая русская армия в полном составе так и не вступила в бой с главными силами Батория, выполняя «директиву» «Ставки ВГК» об уклонении от «прямого дела» («на прямое бы есте дело с литовскими людьми не ставились, промышляли б есте смотря по тамошнему делу, чтоб вам нашего дела поискать, а собя уберечь» ^[294]). Впрочем, в той ситуации, которая сложилась к концу 70-х гг. XVI в., вряд ли у Ивана Грозного был иной выбор. Истощенная длившейся вот уже несколько десятилетий войной на нескольких фронтах, страна просто не располагала нужными ресурсами для того, чтобы вести активную, наступательную войну.

Московская стратегия на «татарском» фронте несколько отличалась от той, что применялась на «литовском». Нет, конечно, общая черта ее, упорство и целеустремленность остаются, но характер ее был иным – не наступательным, но оборонительным. На первых порах Москва не претендовала на установление над возникшими после распада Золотой Орды татарскими юртами своего политического господства и введения там прямого управления через своих наместников – все ее внимание было отвлечено на разрешение внутренних проблем, связанных с собиранием земель, а затем, как уже было отмечено выше, на разрешение «литовского» вопроса.

Такой политике благоприятствовала и внешнеполитическая обстановка. До поры до времени на русско-татарском «фронтире» было относительно спокойно – Ивану III удалось подчинить себе Казань, а крымский хан Менгли-Гирей I был его «братом» и союзником. Но все враз переменилось после смерти грозного государя. Казанский «царь» Мухаммед-Эмин поспешил отложиться от Москвы, приказав перебить собравшихся на торг в Казани русских купцов и посадить в тюрьму русского посла, а Менгли-Гирей, добившийся к тому времени падения Большой Орды, счел, что союз с Москвой ему не нужен. С этого времени напряженность на татарском «фронтире» будет непрерывно нарастать. Татарские «князья», огланы, мурзы и просто удалые «казаки», гонимые кто страстью к «хищничеству» и желанием разбогатеть на захвате и продаже полона, кто – стремлением прославиться, а кто просто гонимый нуждой, начинают регулярно совершать набеги на пограничные (и не только) уезды и волости, и частота этих набегов все время возрастает. «Малая» война на русско-татарском, сперва на казанском и ногайском, а затем и крымском (со 2-й половины XVI в. и в особенности в конце его, когда границы Крыма и Русского государства сблизились) пограничье становится постепенно обыденностью. И хотя «малая» война была характерна и для русско-литовского порубежья, тем не менее заметные отличия все же были налицо. Набеги татарских удальцов перемежались время от времени походами «царевичей» или же самих «царей», и эти походы наносили намного больший урон, нежели обычные рейды бусурман за полоном – одно дело, когда в набеге участвовали несколько десятков или сот всадников, и совсем другое, когда их счет шел на тысячи и десятки тысяч. И здесь кроется главное отличие ситуации, которая складывалась на казанском рубеже, от той, что была на крымской «украйне».