Военное дело Московского государства. От Василия Темного до Михаила Романова. Вторая половина XV – начало XVII в. - Виталий Пенской Страница 41

Что же касается Русского государства, то М. В. Горелик указывал, что «только мощные военные державы в состоянии воспитывать большие контингенты лучников в своей среде, создавая привилегированное сословие лучников, раздавая им на льготных условиях земельные владения, причем экономические потери при этом возмещались за счет большей эксплуатации податных сословий (выделено нами. – В. П.) либо покоренных иноэтничных коллективов» ^[291]. Отсюда и необходимость беречь эти самые большие контингенты лучников, создание и поддержание боеспособности которых обходилось столь дорого и в прямом, и в переносном (принимая во внимание неизбежные социальные, а следовательно, и политические издержки переложения тягот на их содержание на крестьянство и посадских людей) смысле.

Это требование налагало свой отпечаток на русскую стратегию – цель войны состояла и в том, чтобы нанести неприятелю максимальный ущерб при минимизации собственного. «Малая» война, состоящая в набегах и опустошении неприятельской территории при уклонении (по возможности) от больших, генеральных «прямых дел» с неприятелем, чреватых большим кровопролитием, и война «осадная», в которой можно было сполна реализовать преимущество Москвы как «пороховой империи» в артиллерии, в наибольшей степени соответствовали этому запросу. И, анализируя описания войн, которые вело Русское государство в «классический» период, нетрудно заметить, что они в общем и в целом хорошо укладываются в данную схему.

Одним словом, война была нужна и полезна, даже необходима, правда, при одном условии – если она будет краткой и победоносной. Долгие и тяжелые войны, сопряженные с неудачами и потерями, рано или поздно оборачивались своей противоположностью, и с этим столкнулся, к примеру, Иван Грозный, когда к исходу своего правления вынужден был продолжить конфликт с объединившейся в одно государство Речь Посполитую Литвой и Польшей. И войско, и народ к исходу 70-х гг. XVI в. неимоверно устали от продолжавшихся «безперестани» с середины 40-х гг. войн то с татарами, то с литовцами, то с ливонскими немцами и со шведами (не говоря уже о внутреннем, поволжском фронте, на котором приходилось постоянно усмирять бунтующих черемисов). Эта усталость и невозможность мобилизовать столь же крупные и боеспособные силы, как это было в 50-х – начале 60-х гг., обусловили вынужденный выбор оборонительной стратегии в Баториевой войне 1578–1582 гг. И этот вынужденный выбор привел к вполне закономерному поражению, ибо, сражаясь от обороны, выиграть войну с решительным и настроенным на безусловную победу неприятелем невозможно.

Но вернемся к московской стратегии, к идеям, ее формирующим, и ее целям. Если первая идея побуждала Москву регулярно демонстрировать свое могущество и величие, то вторая и третья обуславливали в конечном итоге разные подходы к ведению войны на разных фронтах и направлениях. Стратегия на «литовском» фронте предполагала иной образ действий, нежели на «татарском», равно как война с «немцами» неизбежно принимала иной оборот, чем «литовщина» или «татарщина».

Попробуем дать для начала характеристику «литовской» стратегии (памятуя о том, что само по себе использование термина «стратегия» применительно к образу действий московских ратей в «классический» период, да и много позднее, выглядит все же несколько преждевременным). Великое княжество Литовское недаром называют еще «другой Русью» – как уже было отмечено выше, большую часть владений великих литовских князей составляли русские земли, православные подданные намного превосходили по численности католиков или мусульман, признававших власть Ягеллонов, русский (точнее, его западные диалекты) язык доминировал над латинским в официальном делопроизводстве, и до поры до времени московским государям было сложно мотивировать свои агрессивные действия против Литвы защитой православия. Вдобавок ко всему до самого начала XVI в. говорить о каком-либо угрожающем православию наступлении католичества в Великом княжестве Литовском не стоит. Напротив, как отмечал отечественный историк М. М. Кром, после великой смуты, наступившей со смертью Витовта, «земскими привилеями 30–40-х гг. XV в. и последующими правовыми актами русские князья и бояре были уравнены с литовскими панами и боярами» ^[292]. Это же относится и до горожан пограничных городов княжества (во всяком случае, крупных, имевших самоуправление). В итоге ни первые, ни вторые, не ощущая себя в Великом княжестве Литовском людьми второго сорта, отнюдь не торопились переходить на сторону ни Ивана III, ни (в особенности) Василия III, а если и переходили, то, во всяком случае, этот переход был продиктован никак не религиозными соображениями. В общем, тот же Иван III, начавший 200-летнюю войну с Литвой, по словам М. М. Крома, «очень ревниво следивший за положением православных в Литве» ^[293], тем не менее «ревнивость» эту рассматривал не как цель, а как средство, используя ее как лом, которым вскрывал границы Великого княжества Литовского.

Итак, отнюдь не религиозные чувства определяли мотивы и характер противостояния Москвы и Вильно, но борьба за «Ярославово наследие» в первую очередь. Упорство же, с которым православные подданные Ягеллонов отказывались признать власть московских государей (не все, конечно, но очень, очень многие), Калитичи очень скоро научились ломать с еще большим упорством и целеустремленностью. Это упорство, если не сказать «упертость», стремление «дожать» неприятеля если не в этот раз, так в следующий, составляет одну из характернейших черт московской стратегии на «литовском» направлении (впрочем, и на других тоже). Смоленский казус это демонстрирует самым наглядным образом. Иван III, предприняв одну попытку взять Смоленск в ходе войны 1500–1503 гг., проложил, образно говоря, дорогу для своего сына и преемника Василия III. Последний трижды, в 1512, 1513 и 1514 гг., ходил на смолян и, в конце концов, не мытьем, так катаньем, но вынудил их открыть ворота и присягнуть себе на верность. При этом складывается впечатление, что с обеих сторон по мере развития конфликта уровень насилия только возрастал. На первых порах мы можем видеть, как обычные пограничные «наезды» тамошних warlord’ов перерастают в более масштабные боевые действия с привлечением великокняжеских воинских контингентов. Осуществляемые набеги с непременным разорением и опустошением местности и угоном пленных и скота имели своей целью заставить жителей приграничья побыстрее определиться с выбором, какому государю им все-таки следует служить. Одним словом, действия московских войск в приграничных владениях Великого княжества Литовского прекрасно вписываются в рамки стандартной формулы «и Божиею милостию, дал Бог, воеводы великого государя и люди все вышли из Литовьскые земли здравы с многим пленом».

«Литовские» русские (не только князья и бояре, но мужики – мещане и поселяне) в этом ничем от «московских» не отличались – примером тому может служить не менее стандартное описание: «[То]го же лета приходили литовь[ски]е люди к Радогощу, да и город сож[гл]и и наместника Стефана Лыко[ва] в городе сожгли, а детей его в поло[н] взяли и полону много имали». Другое дело, что военная машина Русского государства была в организационном плане более эффективна, нежели аналогичные структуры Великого княжества Литовского, почему московские рейды отличались большим размахом и разрушительностью, нежели литовские, и к тому же Москва была в этих пограничных конфликтах наступающей стороной, тогда как Вильно ушло в глухую оборону.