Мои посмертные воспоминания. История жизни Йосефа «Томи» Лапида - Яир Лапид Страница 41

Недели за две до начала Шестидневной войны у нас дома раздался телефонный звонок. Шула сняла трубку.

– Здравствуй, мама! – обрадовалась она. Ее отец в прошлом году был назначен послом в Венгрию, поэтому разговоры с родителями стали редкостью. Затем ее лицо вдруг стало серьезным, и она жестом подозвала меня. Я взял трубку.

– Вы должны приехать сюда, – сказала мне Хелен без лишних предисловий.

– Что? Зачем? Почему?

– Начинается война.

– С нами все будет в порядке!

Ее голос смягчился.

– Томи, – сказала она, – нет уверенности, что Израиль устоит. Если вы не приедете, то пришлите хотя бы детей.

Я взорвался.

– Не пошлю я никаких детей, – закричал я, – с побегами покончено! Не для того я выжил в Катастрофе, не для того репатриировался в Израиль! Здесь мы будем жить и, если понадобится, здесь мы умрем.

Молчание.

За три месяца до того, в феврале 1967 года, родилась Мерав.

Наш семейный портрет был доведен до совершенства. Мы стали похожи на немного слащавый плакат Нормана Рокуэлла – мама, папа, трое детей, белый автомобиль «контесса» на стоянке у дома. Через два месяца после рождения Мерав мы переехали в новую квартиру. Группа журналистов скооперировалась и построила два жилых дома в районе Яд-Элияху на юге Тель-Авива. Мы собрали все свои сбережения, чтобы присоединиться к проекту, но денег все равно не хватало. Однажды вечером я поделился своей проблемой с Кишоном. Он помолчал немного, а потом сказал:

– Я одолжу тебе, но при одном условии.

– Что за условие?

– Ты ни одной живой душе об этом не расскажешь. Даже своей жене. А уж особенно моей.

– Да ради бога! – сказал я. – Но почему?!

– Потому что все знают, что я жлоб, – сказал Кишон. – И никто ничего у меня не просит. Если они решат, что я добрый, то все захотят в долг.

Я расхохотался.

Это был белый четырехэтажный дом. Мы жили на последнем этаже, в квартире площадью семьдесят квадратных метров. Потребовалось еще более десяти лет, чтобы расплатиться за нее, но после тесной комнатушки на улице Царя Соломона она показалась нам дворцом. Наконец-то у нас была гостиная, у детей – своя комната и даже у меня был свой кабинет с окном во внутренний дворик.

Несколько месяцев все шло замечательно, но угроза войны омрачала нашу семейную идиллию: уже на следующий день после звонка обеспокоенной Хелен мы вместе с детьми отрабатывали спуск в убежище. Шула расстелила розовое пикейное одеяло на пыльном полу и положила несколько игрушек. Михаль и Яир сидели на одеяле и катали цветной мячик, Мерав, как всегда, дремала в своей кровати. Я смотрел на них, охваченный сомнениями. Есть ли у меня право подвергать их жизнь опасности во имя принципов, о существовании которых они не имеют ни малейшего понятия?

* * *

Пожилые люди помнят Шестидневную войну благодаря феноменальной победе и тому моменту, когда командир бригады десантников Моти Гур произнес незабываемое: «Храмовая гора в наших руках».

Люди помоложе помнят эту войну потому, что из-за нее (или благодаря ей – в зависимости от того, кого спрашиваешь) в наших руках оказались Иудея и Самария, что изменило облик страны и привело к основной политической проблеме Израиля – противостоянию между правыми и левыми, сохранившемуся по сей день.

А я помню недели, предшествовавшие войне. Это был последний раз, когда сам факт существования Государства Израиль ставился под сомнение. Арифметика не давала никакой надежды на победу: два с половиной миллиона евреев окружены почти пятьюстами миллионами враждебных арабов. Эмбарго на ввоз оружия, экономика, которая еще не вылезла из двухлетнего кризиса, панические телефонные звонки из-за границы. Семь дивизий, посланных Насером на Синай, насчитывали сто тридцать тысяч солдат – больше, чем вся Армия обороны Израиля. Мрачные люди ходили по улицам Тель-Авива, тихо переговариваясь между собой, спрашивая себя и друг друга: неужели это снова так закончится – чужеземцы наводнят улицы, а последний еврей забаррикадируется на крыше своего дома с винтовкой, в которой осталась последняя пуля.

28 мая премьер-министр Леви Эшколь выступил с обращением к нации. Как и все, я прильнул к радиоприемнику. Эшколь начал говорить и вдруг – к нашему ужасу – запнулся, запутался, замолчал и с большим трудом продолжил свою речь. Позднее выяснилось, что секретарь внес изменения в текст, не предупредив премьера, а Эшколь, обнаружив замену, никак не мог решить, какой вариант правильный.