Великие Моголы. Потомки Чингисхана и Тамерлана - Бембер Гаскойн Страница 41

Как известно, в тех случаях, когда дело мужчины требовало появления в личных апартаментах – скажем, врач должен был посетить пациентку, – предосторожности предпринимались весьма тщательные и продуманные. Два врача, лечившие императорскую семью, позже описали такого рода случаи. Когда Франсуа Бернье пригласили осмотреть «женщину, настолько тяжело больную, что ее нельзя было даже перенести к выходу из здания», то, как он рассказывает, «мне на голову накинули кашмирскую шаль, и она, как длинный шарф, свисала до самых ног, а евнух вел меня за руку, точно слепого». Никколо Мануччи, знахарь-самоучка, чьи путаные записки о европейской медицине позволили ему – по могольским стандартам – сойти за эксперта, говорит о том, что по особому разрешению врачу позволяли снять с головы шаль, когда он добирался до пациентки. Больная лежала за занавеской. Если надо было пустить кровь или перевязать небольшую ранку, из-за занавески появлялась нужная рука или нога. Если требовался более подробный осмотр, врачу дозволялось просунуть руку за занавеску, и Мануччи описывает возбуждение опасности, необходимость сохранять строгое выражение лица, в то время как пациентка нередко только притворялась больной ради того, чтобы ей нанесли визит: «Были и такие, кто время от времени прикидывались больными, чтобы просто вступить в разговор и чтобы посетивший их медик пощупал пульс. Последний протягивает руку за занавеску, там ее берут и держат, целуют и легонько покусывают. Некоторые особы, из чистого любопытства, прижимали эту руку к своей груди, со мной такое случалось несколько раз; я притворялся, что ничего не замечаю, чтобы утаить происходящее от присутствующих при сем матрон и евнухов и не возбудить их подозрения».

Естественно, что о жизни в гареме распространялось немало нелепых слухов и сплетен, и сам Мануччи мог искажать факты ради более сильного впечатления. Он, например, повторяет расхожий базарный слух о том, что евнухи не позволяют приносить в гарем «редис, огурцы и похожие на них другие овощи, названия которых я не знаю», якобы способные вызвать вожделение; о том же за полвека до Мануччи распространялся и Том Корьят, который писал домой: «Что бы ни принесли похожее на мужской член, например редис, так велика подозрительность и так неуемна злоба этих людей, что они это режут и кромсают, дабы подобие не вызвало непристойных деяний».

Кто хочет добиться повышения, писал Бернье, должен «делать каждый год ценные подарки визирю, евнуху, женщинам из сераля и любому человеку, чье влияние при дворе он считает незыблемым». Наиболее влиятельные и знатные люди допускались к дверям гарема и имели право через евнуха передать привет и уважение такой-то царевне или вручить для передачи ей письмо с добрыми напутствиями, если она собиралась в далекую поездку. Царевна, в зависимости от расположения духа, могла в свою очередь послать этому человеку драгоценный камень или украшение, и тот, убедившись в ценности подарка, мог быть уверен, что царевна замолвит о нем словечко императору. Опять-таки, если царевна покидала стены гарема, надежно укрытая за золотой сеткой паланкина или беседки на спине у слона, знатный мужчина, который хотел выразить свое почтение, должен был спешиться на определенном расстоянии и ожидать появления процессии. И в этом случае царевна могла либо передать через евнуха подарок, либо – если человек переоценивал собственную значимость – приказывала прогнать его, награждая ударами.

Царевны были хорошо знакомы с характером и наружностью разных придворных, потому что, оставаясь невидимыми за решетками балконов, сами могли наблюдать за многими действами при дворе. Из своих укрытий они порой оказывали непосредственное политическое давление на решение обсуждаемых на совете вопросов. Как-то раз Джахангир и его советники заспорили о том, как поступить с Азизом Кока, тестем Хосрова; Азиз подвергал сомнению право Джахангира на престол и незадолго до совета вел себя в присутствии императора с откровенной наглостью. Некоторые из присутствующих советовали Джахангиру казнить дерзкого, другие считали нужным его помиловать. Потом из-за решетки послышался голос Салимы, одной из старших вдов Акбара. Женщины, сказала она, просят о помиловании. Джахангир должен прийти в гарем и выслушать их доводы, если же он не явится, они сами придут к нему. Император вошел в гарем, мнение женщин возобладало, и Азиз Кока был прощен.

Роу дает дивное описание того, как ему доводилось увидеть глаза женщин, присутствовавших при всех важных событиях. Когда он, к примеру, явился поглядеть на отъезд императора из Аджмера, Джахангир восседал в своей джхароке, а две его супруги находились за окном с одной стороны, укрытые временной преградой из тростника, и любовались церемонией. Однако любопытство их было столь велико, что они раздвигали тростинки, чтобы лучше видеть. «Сначала я заметил их пальчики, а потом, когда они прижимались лицом к щелкам, я видел то один глаз, то другой, а иногда удавалось разглядеть и все обличье. Они были белоликие, с черными, гладко причесанными волосами, но даже если бы не было иного освещения, хватило бы сияния их бриллиантов и жемчуга, чтобы показать их. Когда я поднял голову, они спрятались, но при этом так веселились, что я предположил, будто они смеются надо мной».

Женщины гарема были исключительно богаты, и не только драгоценностями. Каждая получала ежемесячное содержание, и говорили, что одна бывшая наложница Джахангира, перешедшая в услужение к Hyp Джахан, обладала состоянием в сто шестьдесят тысяч рупий к моменту скандальной истории, когда ее застали за сексуальными играми с евнухом, после чего «другой скопец, который тоже любил ее, убил своего соперника». Старшие женщины получали доход не только за счет пожалований и дорогих подарков императора, но и от джагиров, закрепленных за ними; кроме того, при помощи штата финансовых советников, копирующих в миниатюре финансовое ведомство императора, они принимали участие в коммерческих делах. Мать Джахангира владела большим кораблем, который вел торговлю между Суратом и странами, имеющими выход к Красному морю; во время политического кризиса 1614 года корабль этот был захвачен португальцами. Hyp Джахан занималась примерно теми же делами, специализируясь на индиго и тканях. Позже в том же столетии Джаханара, дочь Шах Джахана, продолжила традицию и, как сообщают источники, получала феноменальные прибыли.

Шах Джахан все еще находился в большом фаворе в 1620 году, когда его войско захватило неприступную крепость Кангру. Эта задача была особо поручена ему после того, как другие военачальники потерпели неудачу. Победа доставила большую радость Джахангиру, так как его собственный отец не смог овладеть Кангрой. Еще до этого, в 1618 году, Джахангир оказал большую личную честь любимому сыну. Император решил поручить переписчикам свести в один том его дневниковые записи за первые двенадцать лет правления и первую копию преподнес двадцатишестилетнему Шах Джахану, восхвалению которого было посвящено немало страниц. Излагая ход событий во втором томе дневника, Джахангир писал, что Шах Джахан «во всех отношениях первый среди моих сыновей», и выражал надежду, что это подношение станет «причиной доброй удачи». Этого не произошло. Прежде чем был окончен второй том дневника, Шах Джахан показал когти, подняв длительное восстание; герой, в первом томе превратившийся из Хуррама в Шах Джахана, во втором снова стал Хуррамом, а под конец Бидавлатом, то есть «Двоедушным». Примечательно, однако, то обстоятельство, что ни одна из оценок, данных Джахангиром сыну в прошлом, не опровергнута во втором томе. Отцу было бы затруднительно изъять похвалы из первого тома, тем более что первая копия находилась в руках у его врага, еще две были подарены итимад-уд-дауле и Асаф-хану и, возможно, еще несколько отослано в дальние города. Но хвалебные выражения попали и во второй том и остались нетронутыми в последующие дни разочарования. Джахангир, кажется, и в самом деле был горячим сторонником того, чтобы исторические записи не подвергались исправлениям. Обе крупнейшие хроники правления Акбара дошли до нас полными критики его характера и поведения в те годы, когда он был еще наследником престола. Джахангиру, как нам кажется, было бы трудно внести хулу в книгу столь широко известную, как «Акбар-наме» Абу-ль-Фазла. Однако рукопись исторического сочинения Бадавни, изобилующая бранчливыми пассажами вроде того, как царевич «хвастал тем, что стал зрелой гроздью винограда, в то время, когда он еще не стал гроздью незрелой», сделалась известной уже в правление Джахангира, в 1615 году, но официальная цензура, по сути, ограничилась половинчатыми усилиями удержать книготорговцев от ее распространения.