Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс Страница 41

Дядя Коля особенно любил осеннюю охоту на рябчиков с пищиком и на тетеревов. Добросовестно исходив десятки верст, охотники устраивали привал в сторожке какого-нибудь лесного сторожа (сторожа эти носили на западноевропейский манер каскетки с инициалами РФШ и называли хозяйку, которой никогда не видали, «Лазорь Ивановна»).

На привалах открывались корзинки с провизией, откупоривались охотничьи фляги и начинались удивительные рассказы радождевского Кирилла, великого мастера новеллы (его рассказ «О бесстрашном дворянине» опубликован, со слов дяди Коли, Николаем Васильевичем Давыдовым в книге воспоминаний).

Отправляя дядю Колю на охоту, мама строго контролировала содержание его фляжки, но упускала из виду, что во всяком населенном пункте имеется предприимчивая шинкарка, при содействии которой «брынские стрелки» могли удвоить выданную им дома дозу.

Однажды (это было, кажется, летом 1904 года) Николай Александрович привез в Аладино своего крестника, сына своего друга Сергея Николаевича Аксакова — Бориса, который должен был принять участие в охоте. Борис Аксаков в то время был кадетом старшего класса 2-го кадетского корпуса. Это был складный юноша лет восемнадцати с продолговатым лицом, умными глазами и маленьким ртом. Про него было известно, что он прекрасно учится и «подает большие надежды».

Позавтракав в Аладине, охотники уехали, и Борис Аксаков исчез из моего поля зрения до 1906 года. Через Запольских доходили слухи, что он вышел в Павловское юнкерское училище, как первый ученик получил нашивки фельдфебеля, но перед самыми выпускными экзаменами заболел тяжелой формой тифа, задержавшей его выпуск на целый год.

Семейная жизнь его родителей была весьма своеобразна. В 1912 году говорили: Сергей Николаевич Аксаков уже двенадцать лет не разговаривает со своей женой, живя с ней в одном доме. Желая получить стакан чая от сидящей за самоваром Марии Ипполитовны, он приказывает кому-нибудь из детей: «Скажи своей матери, чтоб она налила мне стакан чая». Если так говорили в 1912 году, значит, в описываемое мною время супруги Аксаковы молчали уже пять лет. Местом, где развертывались эти странные отношения, было сельцо Антипово, расположенное на высоком берегу извилистой реки Серёны, притока Жиздры. Антипово было последним куском воейковских владений в Козельском уезде, оставшимся в семье. Мать Сергея Николаевича Аксакова, Юлия Владимировна, была сестрой Василия Владимировича Воейкова, владельца Попелева. Она унаследовала небольшой кусок земли, на котором не было усадьбы. В старину в Антипове процветала ореховая ферма, там давили масло из плодов росшего на берегах Серёны орешника.

Зиму и лето Юлия Владимировна жила в Калуге, в своем доме на Нижней Садовой улице, а именье при жизни отдала любимому старшему сыну Сергею, который после военной службы перешел на службу в земство и нуждался в земельном цензе.

Даже люди, страдавшие от «аксаковского характера» (в Козельском уезде его считали синонимом чего-то очень неприятного), не отрицали того, что Сергей Николаевич был умным человеком. Скверный характер его к тому же проявлялся только в семье и отчасти на службе, в обществе же Сергей Николаевич был неузнаваем и внешность имел приятную. Он был, как говорили провинциальные дамы, «жгучий брюнет», высокого роста, худощавый, с откинутыми назад густыми волосами.

Теоретические рассуждения его о сельском хозяйстве, политике, экономике были умны, но все практические мероприятия не удавались. Войдя во владение Антиповым, Аксаков принялся строить дом. Строительный материал оказался пораженным грибком, балки разрушались, грозили обвалом, и дом требовал постоянного ремонта. В 1906 году ему вздумалось варить в Антипове яблочную пастилу, чтобы коммерчески использовать урожай фруктового сада. Закупили оборудование для производства яблочного теста, но предприятие оказалось нерентабельным и было прикрыто. В один из последующих годов ячмень с площади в 5 десятин, собранный с поля сырым, пророс в амбаре. Сергей Николаевич выписал за 900 руб. громадную американскую сушилку, которая не поместилась ни в одном сарае. Для машины пришлось построить особый навес, где она стояла без употребления и ржавела много лет, вплоть до того времени, когда перешла вместе со всем остальным в народное достояние.

Прежде чем отклониться от темы об Аксаковых, добавлю, что, кроме Бориса, у Сергея Николаевича было четверо детей: дочери Ксения, Нина и Вера и младший сын Сергей, смуглый, черноглазый, похожий на отца мальчик, родившийся незадолго до того, как Сергей Николаевич перестал разговаривать с женой. Девочки учились в Калужской гимназии; летом я их иногда встречала у Запольских.

Все эти лица еще появятся на страницах моих воспоминаний. Сейчас же я хочу упомянуть о личности, поистине архаической, вошедшей в XX век непосредственно из гоголевских времен — помещице села Брынцы Елизавете Петровне Бабушкиной.

К крыльцу аладинского дома подъезжал иногда рыдван, обитый внутри полосатым тиком. К рессорам этого рыдвана был приделан ларь для вещей, так как экипаж этот относился еще к тем временам, когда люди путешествовали на перекладных. Из рыдвана выходила старушка в чепце, кринолине и в черных митенках. Это была приятельница давно умерших тетушек Чебышёвых Елизавета Петровна Бабушкина, дожившая в девичестве до глубокой старости и сохранившая в неприкосновенности главные черты своего характера: наивность и деликатность. Затерявшаяся в черных оборках, она мне казалась невесомой, и личико у нее было маленькое, с большими выпученными глазами и выдающейся нижней губой.

Жила Елизавета Петровна бедно. В парадных комнатах ее довольно большого и запущенного дома было ссыпано зерно, лежали яблоки, на окнах сушились пучки лекарственных трав, с потолка свешивалась паутина, а в спальне у хозяйки неизменно стояла корзина с наседкой. Единственной роскошью, которую дозволяла себе эта милая старушка, была летняя варка варенья. В этом искусстве она считалась непревзойденной и к чайному столу в Брынцах подавалось по меньшей мере десять сортов варенья и смоквы. Двое слуг из местных крестьян — Дуняша и ее муж Федор — покровительственно-грубовато обслуживали барышню Елизавету Петровну до 1909 года, когда она умерла так же тихо и кротко, как и прожила свою жизнь.

С Елизаветой Петровной у меня связано воспоминание о богомолье, которое нами было предпринято в село Спас-Чекряк. В этом селе жил чтимый далеко за пределами своей округи священник, отец Георгий Коссов. К отцу Егору, считавшемуся прозорливым, люди шли за сотни верст, прося его советов и молитв. Дорога в Спас-Чекряк лежала на город Белев Тульской губернии, славившийся на всю страну яблочной пастилой братьев Прохоровых. Из Белева надо было ехать 30 верст на лошадях.

Два раза, вместе со старшими, я совершила такое паломничество; от первой поездки у меня осталось смутное воспоминание: помню только аскетическую внешность и проникновенный голос отца Георгия, служившего молебен в старой церкви (новая — только еще строилась) и сильную грозу, разразившуюся во время нашего пребывания в Спас-Чекряке. Молния ударила в нескольких шагах от меня и сбила с ног. К вечеру я стала совершенно желтая, поднялась тошнота и две недели меня лечили от желтухи, вызванной испугом.