Секретная миссия Рудольфа Гесса. Закулисные игры мировых держав. 1941-1945 - Бернард Хаттон Страница 40

Поскольку книг у меня почти не было, я проводил большую часть дня, рисуя архитектурные сооружения, – неожиданно мое зрение так сильно ухудшилось, что я не мог уже ни писать, ни читать. К тому времени я завтракал в одиночестве, и это давало прекрасную возможность подсыпать мне в пищу яд. Несколько дней я только делал вид, что завтракаю, и мое зрение сразу же улучшилось. Но только я начал снова пить какао, как опять начались проблемы с глазами. Когда тюремщики заметили, что я больше не завтракаю и мои глаза выздоровели, мне, без сомнения, стали подмешивать яд в другие блюда. Впрочем, я подозреваю, что его клали в куски пищи, которые врач, разделявший со мной трапезу, не ел. Вскоре мое зрение ухудшилось так сильно, что я видел только расплывчатые очертания объектов. Мне пришлось смириться с тем, что я могу совсем ослепнуть. Мои глаза, кроме того, начали так сильно слезиться, что по утрам я не мог их разлепить; когда я сообщил об этом врачу и майору Ф., на их лицах появилось выражение демонического удовлетворения. Однако они заявили, что это ужасно, и пообещали пригласить глазного врача. Впрочем, глазной врач, который уже обследовал однажды мое зрение, так и не появился. Через некоторое время мои глаза выздоровели сами собой, и я снова мог читать и рисовать. Тем не менее глаза продолжали слезиться до самого конца моего плена. Врач-глазник, осмотревший меня более чем через год, заявил, что мои глаза в абсолютном порядке.

Что касается того времени, когда я лежал в кровати с подвешенной ногой, я попросил разрешения слушать радио – ведь более чем четверть года у меня не было радиоприемника. Майор Ф. сообщил мне, что мистер Черчилль оставил за собой право принимать решения, касающиеся всех деталей моего содержания, и пока еще не вынес никакого постановления в отношении моей просьбы. Наконец, я получил радио; когда же они заметили, что радиопередачи из-за болезни глаз заменяют мне чтение и рисование, то стали делать все, чтобы и прослушивание радиопередач стало для меня невозможным. То, что помехи создавались преднамеренно и специально для моего приемника, я легко установил с помощью простейшего опыта. Они случались только на волнах той длины, которые избирал я, если я резко менял частоту, то прием сначала был очень чистым. Однако через некоторое время помехи появлялись и здесь. Когда я возвращался к первоначальной станции, прием становился идеальным, пока не возникали помехи. Тогда радиоприемник у меня забрали, чтобы починить. После этого он уже ловил только несколько немецких и английских радиостанций. Тогда я настроил приемник на волну английского радио и стал слушать симфонии и произведения немецких композиторов, которые оно передавало. Майор Ф. спросил меня, люблю ли я слушать симфоническую музыку, и после того, как я ответил утвердительно, на волнах всех английских станций появились такие же помехи, как и на немецких музыкальных программах. Майор Ф. выразил свое сожаление, что в то время, когда я из-за болезни глаз не мог читать и единственным моим развлечением стало прослушивание радиопередач, на радио появились помехи. Единственное, что мне оставалось, – это восстанавливать в своей памяти содержание книг, которые я когда-то читал, и случаи, происходившие со мной давным-давно, а также обдумывать различные проблемы – только так я мог оградить свою личность от деградации, вызванной отсутствием деятельности. К сожалению, мои тюремщики, очевидно, догадались об этом. В любом случае у меня неожиданно начались страшные головные боли, из-за которых дальнейшая умственная деятельность стала совершенно невозможной. И снова, опытным путем, я установил, что отраву мне добавляли в какао; помимо головных болей, меня одолела страшная сонливость. Врач в моем присутствии высказал офицеру охраны, что это первые симптомы воспаления мозга в начальной стадии.

Я стал очень осторожным в выборе пищи: прежде всего я перестал пить какао. Так мне удалось немного снизить количество яда, поступавшего в мой организм. После этого появился майор Ф. и в очень трогательной форме выразил свои сожаления по поводу того, что я сам сильно усложняю себе жизнь. Он просил меня отказаться от подозрений, подчеркнув, что это в моих же интересах, и вновь начать принимать пищу. Он дал мне слово чести, что если раньше мне в еду и подсыпали что-то, то теперь этого делать не будут. Чтобы показать, что я верю ему и что началась новая эра взаимного доверия, я должен начать пить какао. Я согласился. И в следующий же раз, когда мне принесли какао, в нем оказалось небывалое количество яда.

Но через несколько недель я уже стал нечувствителен к нему. Во всяком случае, головные боли прекратились. Мои глаза выздоровели, и я уже снова мог читать, но слезоточивость продолжалась все время, пока я был в плену. Через год меня осмотрел окулист, который конечно же не нашел никаких отклонений в моих глазах. Прошло уже больше четверти года с тех пор, как я передал письмо для английского короля и для швейцарского посланника, но положение мое ничуть не изменилось, и я снова попросил посланника приехать ко мне. Он пообещал, но прошло три недели, а он так и не появился. Я понял, что он приедет только тогда, когда у меня появятся все признаки безумия или, по крайней мере, такой нервозности, что люди решат, что верить моим словам нельзя. Я догадался об этом потому, что мне стали добавлять дополнительный яд, а шум вокруг меня усилился. Я сделал вид, что день ото дня становлюсь все более взвинченным, и после того, как моя нервозность достигла максимальной точки, явился посланник. Я рассказал ему о том, что делали мои тюремщики, чтобы задержать его приезд, но он объяснил мне, что в течение нескольких недель сильно болел – его болезнь возникла внезапно и сопровождалась параличом; только в последние несколько дней ему стало лучше, и он смог приехать ко мне. Одним из последствий паралича стало то, что он теперь с трудом может писать. Он повторил то, что уже говорил мне, а именно, что не получил разрешения передать мое письмо королю лично. Герцог Гамильтон заявил, что он больше не хочет иметь со мной никаких дел. Полагая, что я не буду возражать, посланник в конце января 1942 года отдал мое письмо личному секретарю короля, сэру Александру Хардингу. Сейчас уже наступил апрель, а ответа все не было. Не получил я его и позже, да и отношение ко мне охранников ничуть не изменилось. Во всяком случае, оно не улучшилось. Это было во второй раз, когда я безуспешно апеллировал к чести и справедливости короля Англии. Потом я сообщил посланнику обо всем, что случилось со времени его последнего визита, поскольку я избавился от нервозности, которую я на самом деле симулировал. Посланник посоветовал мне побольше двигаться, хотя в то время я еще передвигался на костылях. Он был уверен, что все вещи, о которых я ему рассказал, скоро пройдут – из чего я сделал вывод, что ему тоже сообщили о том, что я страдаю от навязчивых идей. В качестве доказательства моих обвинений я дал ему несколько заранее приготовленных таблеток. Он пообещал, что отдаст их в какую-нибудь швейцарскую лабораторию для проверки.

Я хочу подчеркнуть, что посланника нельзя винить в том, что он поверил россказням окружавших меня людей и посчитал, что они более достоверны, чем мои слова. Разве мог он предположить, что дюжина офицеров и даже сами врачи, производящие на всех очень приятное впечатление, не только лгут, но и подвергают меня лечению, которое можно назвать самой настоящей пыткой? Кое-какие мои жалобы показались ему обоснованными, и он сделал все, что было в его силах, чтобы добиться улучшения моего положения. Он был настроен исключительно дружелюбно и желал сделать для меня гораздо больше, чем было в его силах. Он привез мне несколько книг из своей собственной библиотеки, а потом отдал мне принадлежавшее ему собрание сочинений Гете.