Записки военного коменданта Берлина - Александр Котиков Страница 40

Он работал в городе Мерзебурге коммунальпрезидентом. Там, в старинном замке, располагалась резиденция профессора Гюбенера. Мы направились туда. Меня интересовал человек, которого можно увидеть в рабочей обстановке, в окружении его людей. Мерзебург сам по себе очень интересный древний город Пруссии. Крепость — замок, в котором работал Гюбенер, был построен чуть ли не в XII веке. Так он стар. Он сохранил в себе все черты древнего городка, начиная от кривых узких улочек до каменных громадин замков, древних строений. Мы пробирались к замку, как по траншеям перед фортами Брестской крепости во время освобождения города. Гора, дорога по которой извивалась, стремясь к замку, выложена крупным булыжником, точь-в-точь как у нас в Белеве гора, по которой, ломая ноги, приходилось в детстве вышагивать в школу.

Лет 20 спустя я снова попал в Мерзебург с нашим советским военным атташе, но, к своему разочарованию, я не нашел там никаких признаков того прошлого Мерзебурга. Он так изящно выглядел, что я позавидовал немецким товарищам, так искусно переделавшим город. Но что меня особенно поразило, я не нашел того места, где впервые беседовал с профессором Гюбенером. Единственное, что я нашел, — это клетку, сделанную из добротного средневекового кирпича. Там, как и в 1945 году, сидел ворон, сидел молчаливо, как и тогда.

Мы поднимались к профессору по высоченной, в один марш, белой мраморной лестнице, истертой почти до основания за минувшие века. За огромным Т-образным столом, лицом к нам, сидел старичек с сощуренными маленькими глазами, почти лысый, очень аккуратно одетый. Судя по тому, как он вскочил и принял команду «смирно», профессор знал, что мы придем, и ждал нас.

— Как высоко забрались вы, в такой древний замок?

— Я, как видите, тоже не молод, но мне тут удобно вести еще более ветхие дела моей профессии. Я занимаюсь главным образом строительством дорог и уходом за ними, а это все-таки очень далеко от нынешнего шумного мира, — профессор обвел руками множество чертежей и карт, лежащих на столе, и свитков, которыми завалены все углы кабинета, и произнес одно лишь слово:

— Трудимся.

— Вы любите свое дело?

— Безусловно. Я отдал ему много лет своей жизни, если не считать, что в самом конце войны я был произведен в чин майора и назначен в Галле начальником ПВО. Моя часть не сделала ни одного выстрела, но все же я был начальником.

Мы слушали его, и подумалось тогда, что он обо всем этом сожалеет, но скрыть не может.

— Я очень извиняюсь, что помешал вашим делам, но меня привело к вам тоже дело.

— Я немного осведомлен, и скрывать этого не стану.

Говорят, что первое впечатление очень важное в оценке людей. Оно охватывает как бы в целом, общем виде. Так случилось и теперь. В кабинете профессора трое: коммунальпрезидент-немец Гюбенер, переводчик и советский генерал. Каждый успел уже наслышаться о своем собеседнике, и мы были предельно откровенны. Знали, о чем пойдет речь, но главной темы еще не дотронулись. Каждый по своим соображениям медлил. При этом разговоре, который ровно протекал между собеседниками, мы старались не выказать чего-либо, что не понравилось бы другому.

Я обратился к Гюбенеру:

— Советская военная администрация приступает к образованию вместе с немецкими политическими партиями провинциального правительства, как органа немецкого самоуправления. Нам представляется первостепенным создать провинциальный аппарат управления, чтобы потом совместно действовать и на провинциальной периферии. Мы предварительно обсуждали вопрос с лидерами демократических партий и единодушно пришли к выводу — просить вас, господин профессор, принять предложение стать президентом провинции Саксония-Анхальт. Я и приехал за тем, чтобы выслушать ваши соображения на этот счет. Мне бы очень хотелось получить от вас положительный ответ. Я, как вы догадываетесь, несмотря на то, что мы только познакомились, верю всем тем немецким деятелям, с кем мне пришлось говорить о вас, и искренне предлагаю вам занять этот пост. Я понимаю, что лучше бы получить такое предложение не от генерала оккупационной армии, а от своих соотечественников, но то, что сложилось после войны, ставит нас на положение активно действующей силы. И я охотно выполняю свою миссию. Вы могли бы ответить на вопрос не сразу, могли бы рассказать о себе все, что, по-вашему, нам было бы интересно знать из первых уст.

Профессор последовал моему совету и начал свое повествование. Он родом из Западной Германии. Имеет дочь, двух сыновей. Один сын живет в Западной Германии. Младший сын в плену в Советском Союзе. Он, между прочим, заметил, что мы соседи по дачам. Ему тогда было около или чуть больше 60 лет, он числился офицером-артиллеристом, но из-за физического телосложения был забракован и призван за месяц до окончания войны в местное ПВО в самом Галле. На призывном пункте офицер посмотрел на него и задумался: «Куда бы тебя, папаша, определить?» Потом переговорил с чиновником постарше и определил в местное ПВО, присвоив чин майора.

На основной вопрос профессор отвечать не спешил. Я пристально всматривался в старика и внимательно слушал. Он очень переживал, когда рассказывал о бомбежках американцев и англичан, о войне:

— Мы лишились плодов многовековой истории нашего народа. В войне погибли не только заводы, исторические здания, но и погибли невосполнимые, бесценные творения культуры: живопись, ваяние. Погибли самые творческие силы народа.

Видно было, что он страдал, рассказывая о недавнем прошлом, если бы мы не были рядом, он, должно быть, расплакался бы, так он разволновался. Он рассказал, как был передан американцам город Галле. Бургомистр города выехал вперед к американцам и передал ключи от города. Нам оставалось все внимательно запоминать, ко всему прислушиваться, не спешить со своими выводами. В этой беседе было особенно ясно заметно, как важно сдерживать себя. Если тебе многое известно, то вовсе не обязательно, чтобы об этом все знал твой собеседник. Так мы и поступали.

— Профессор, можно подумать, что вы умышленно не отвечаете на мой основной вопрос?

— Разумеется, господин генерал, я не спешу с ответом. Мы с вами ведем беседу, а у меня в голове стоит тот вопрос, и я не могу найти правильного ответа. Вы сами видите, что я стар для такой работы. Я не имею права обнадеживать других и обманывать себя. Предложение лестное, но неприемлемое. Я намного запоздал для такой роли. Поймите меня правильно, я потому и отказываюсь, что очень хорошо знаю всю меру своей ответственности на том посту. Немецкие друзья предупредили меня о вашем предложении.

А мои друзья предупредили и меня, что профессор Гюбенер будет упорно сопротивляться. Они очень хорошо знали старика, как очень порядочного, но невероятно упрямого. Они говорили также мне о необыкновенной его скромности, честности, порядочности.

— Ну а как же быть, господин профессор, с мнением ваших соотечественников? Они переживают пору тревог, пору мучительного поиска радикального выхода из трясины Второй мировой войны. Она хоть и кончилась, но своей разрухой она ранит и по сию пору сердца людей. Разве не наступило время для просвещенного немца вместе со своим народом поискать разумного выхода. Наверное, следует считаться и с мнением своей партии. Можно легко бросить в урну прочитанную газету, бросить и тут же забыть все, что там писали, но общественное мнение так отбрасывать нельзя. Я внимательно слушал вас и думал, что ваши деловые качества, ваша нынешняя работа счастливо сочетаются в вас с тем, каким мне представляется кандидат на пост президента. Что же касается того, что вы состарились, то это не может служить оправданием. Окружите себя молодыми заместителями, подберите в аппарат дельных людей, и все пойдет, как надо быть. Как я заметил, вас любят ваши соотечественники. Это, собственно, меня и толкнуло настойчиво добиваться вашего согласия. Вы знаете провинцию, как знает хороший врач своего старого пациента. Ну разве вам не дорого дело, которое может быть загублено каким-нибудь тщеславным выскочкой? Может быть, у вас есть кто-либо на примете, кого можно было предложить на этот пост?