Сиамский ангел - Далия Трускиновская Страница 40

Эту дурную баню Марек вспомнил, раздеваясь перед тренировкой. Рядом раздевалась девчонка, он ее знал, девчонку-качка, участницу чемпионатов. Она стянула джинсы и деловито наматывала на бедра пояс для похудения. С другой стороны раздевался старший, не глядя на девчонку, и она тоже ни на кого не глядела.

Такое отношение к процессу раздевания устраивало Марека куда больше, чем банная суета. Тут же позировал перед зеркалом в одних символических плавках незнакомый парень с крупным торсом и никудышными ногами. Марек с первого взгляда все понял: и то, как парню хочется на чемпионат, и то, как он никогда не приведет себя в соревновательную форму, ему этого от Бога не дадено.

А вот старшенький, даже не слишком утруждая себя, уже дважды выступил в чемпионатах. Генетика у них обоих оказалась неожиданно атлетическая.

В зале они, не сговариваясь, стали работать в паре, с одними весами, которые старшенький брал уже для рельефа мышц, все-таки пляжный сезон наступил, а младшенький — так, чтобы ощутить себя после перерыва, и не до упора, а с прохладцей, нечего связки калечить.

Потом вместе пошли в душ и в бар — пить протеиновые коктейли, угощал старший.

Услышав про старухину истерику, только про старухину, брат не расхохотался, а задумался.

— Если не поменять замок, она совсем обнаглеет, — сказал Марек.

— Мужиков, что ли, начнет водить? — рассеянно полюбопытствовал старший. Пошутил то есть.

— С нее станется. Как ты думаешь, сколько может стоить замок?

— М-м…

Он старше, выше и тяжелее, но с интеллектом у него все в порядке, подумал Марек, и он сообразит, и где взять недорогой замок, и как его врезать. Однако брат изобрел совсем иное.

— Слушай!

— Ну?

— Давай махнемся. Ты ко мне переедешь, я к тебе.

Тут Марек от неожиданного восторга так расхохотался, что в братних глазах зародилось беспокойство.

Ну да! Классический сюжет — «близнецы»! Вообще-то старший и младший — не на одно лицо, те, кто хотя бы пару раз видел их вместе, уже не путают, но бабка!

Старший усмехался сдержанно — он был способен привести сумасшедшую старуху к повиновению.

Марек знал за ним такое свойство — старший умел говорить настолько внушительно, что его даже родители вдруг начинали опасаться. Они не понимали, что там на самом деле под его спокойствием и внушительностью.

Старший никогда не срывался, но как бы намекал — худо будет, если сорвусь. Этого искусства тяжелого намека Марек до сих пор не мог постичь. Он начинал волноваться и не умел скрыть волнения, сперва шалили руки, потом — голос, истончался до безобразия, а потом уж выкрикивалось нечто несообразное, такое, что стыдно вспомнить, и потому оно запихивалось в самые гнилые закоулки подсознания.

— «Укрощение строптивой»! — воскликнул Марек и вдруг вспомнил — библиотека.

Когда его выперли из института — два года назад, и до чего же быстро эти два года пролетели, — он так и не рассчитался с факультетской библиотекой. Книги стояли у дивана четырьмя высокими стопками. Следовало разобраться, что свое, что институтское, и наконец-то избавиться от программной литературы. Шекспир там точно был, именно комедии… или оставить Шекспира?.. А вот что нужно отдать непременно — так это Данте, «Божественную комедию», том толщиной с Мареково бедро. И с картинками. Надо же так себя накрутить, чтобы отгрохать эту кучу терцин. Должно быть, все прочие проблемы у этого Данте Алигьери были решены, а что в таких случаях говорила бабушка-еврейка? Когда коту делать нечего, он яйца лижет, вот как она говорила. Впрочем, у бабушки-полячки тоже было что-то соответствующее…

Конечно, ничего страшного, если Данте будет оставлен возле мусорки для развлечения бомжей. Библиотека прислала Мареку четыре открытки с напоминаниями и, видно, похоронила его вместе с Данте. И прочие жуткие книги тоже — там им самое место.

Какой идиот в наше время поступает на факультет славистики?!

Если бы кто сказал Мареку, что он вечером, готовясь к переезду, скорчится над «Божественной комедией» и очнется в три часа ночи, он бы не то что не поверил… Он мог с головой, плечами и грудной клеткой уйти в книгу, но в нормальную книгу! Это за ним водилось.

Считать ли «Божественную комедию» нормальной книгой?

Раньше он бы не мог ответить на этот вопрос — когда читаешь что-то по программе за два дня до зачета, не до диагнозов.

А в три часа ночи он опознал в книге то самое безумие…

* * *

…обрывки всех наречий, ропот дикий,

Слова, в которых боль, и гнев, и страх,

Плесканье рук, и жалобы, и всклики

Сливались в гул без времени, в веках,

Кружащийся во мгле неозаренной,

Как бурным вихрем возмущенный прах.

Но я, с главою, ужасом стесненной,

Вдруг чью-то тень неясную узрел,

Сходящую тропою потаенной.

(За сим идет старинная гравюра —

Сплетеньем тел передавая стон,

Бугрится обнаженная натура;

Вергилий с указующим перстом,

В прилично складками лежащей тоге,

Отменно видный в черноте ночной;

А также виден гравий на дороге

И Данте с капюшоном за спиной;

Его лицо, иссохшее от бденья,

И обувь для неблизкого пути;

Пергамент, на который наблюденья

Он непременно хочет занести.

Дыша подземным жаром без усилий,

(Смрад не дается резчикам гравюр),

Ведет по девяти кругам Вергилий,

Устраивая в каждом перекур.

Они вдвоем стоят или садятся,

Иль Данте пред Вергилием поник;

Учитель поучает; тени мчатся;

Клокочет Ад; трепещет ученик.

Застыли эти двое перед вами,

Два истукана в адской суете,

С вопросом, изрекаемым руками,

С ответом на пронзительном персте.)

— Скажи, кто сей, каков его удел? —

Спросить я у вожатого о тени,

Идущей вниз уверенно, посмел.

И мне в ответ: — Достойно удивлений,

Что лишь сейчас, пройдя немалый путь

И одолев опасные ступени,

О нем ты вспомнил.

Можно лишь вздохнуть

О тех, чья память бережет дурное

И возмущеньем лишь пылает грудь.

Ты здесь желал увидеть то земное,

Что вызывало ненависть твою,

Не скорбь над их посмертною судьбою.

А между тем в отверженном краю

Имел одно божественное право:

Когда бы злость ты отпустил свою,

Когда бы ты покорно, не лукаво

И искренне к Всевышнему воззвал,